Странный



Хайме Деспре
Странный





Надежда сад пустырь
одна хлебная крошка на два голода
любовь – минное поле
праздник крови

Марио Бенедетти




Глава первая



Тони Мартинес, Мадрид, Испания


Тони пожал руку клиента вяло, даже, пожалуй, нелюбезно – как это делают набожные прихожанки, которым предписано пожимать друг другу руки в завершение нынешних демократизированных месс. Рука клиента была желеобразной и потной. Слишком белая и мягкая, чтоб быть мужской, слишком большая, чтоб быть женской. Неуловимо отвратительная, и на фоне безукоризненно белоснежного манжета – особенно: так отводишь взгляд от перхоти на жениховском костюме. Это, скорее, была костистая лапа какого-нибудь обессиленного хищника, приспособленная рвать добычу, но уже не годная на это. 
Ему никогда не нравилось жать клиентам руки. Ни тем, кто интересовался мерседесами класса S, ни тем, кто смотрел автомобили старых моделей, перекрашенные или даже совсем развалюхи. У всех у них руки были потными, мягкими, с прощупывающимися большими костями, с черными волосьями, лезущими из-под манжет. И клиенты врали. Врали, когда спрашивали, сколько стоит мерседес класса S и замечали, что цена, мол, неплохая, вполне разумная. Поначалу ложь была связной: ее продумывали заранее – например, рассматривая роскошный автомобиль в витрине. «У меня есть BMW, – говорил какой-нибудь посетитель, выслушав от Тони характеристики автомобиля и покивав с видом знатока, – он практически новый. Ну, сколько-то лет ему набежало, но все ж BMW – это BMW, вы ж понимаете!» Посетитель вытягивал шею, проводил потной ладонью по блестящему капоту и продолжал: «Хотя, конечно: мерседес – это мерседес!» И похоже было, что сам автомобиль чувствует себя польщенным, уверенным в самом себе, в своей репутации, в своей астрономической цене, заставляющей клиентов лгать и потеть. ...Но потом, уже почти перед самым моментом рукопожатия, клиент начинал врать напролом, бессвязно и панически – лишь бы не дать продавцу открыть рта и произнести какую-нибудь пренебрежительную фразу, из которой стало бы ясно, что несостоятельный покупатель разоблачен. Поэтому он продвигался на выход, продолжая болтать: «Ну, знаете, когда машине столько лет, что-нибудь непременно барахлит. Нет, ничего серьезного. Мне посмотрели – только подшипник. Постукивание немного мешает. Но мне жалко из-за жены. Знаете, женщины привыкают к старым машинам. Они в них ничего не смыслят, для них: едет – и ладно. Они не знают, что с каждым годом машина теряет свои качества. Эта мне стоила целое состояние, а сейчас мне за нее дадут пшик на постном масле. С годами очень теряются качества! Ну, я думаю, вы бы мне что-то за нее дали? Машина немного старая, но очень хорошая. Я был бы вполне доволен, если б этот оказался таким же, как моя «бээмвэшка», – настаивал клиент, как бы желая унизить агрессивный, отливающий металлом мерседес. – Я намотал на своей триста тысяч километров – а ей все нипочем!» И уже почти на улице он оборачивался с таким видом, будто забыл с кем-то попрощаться, вытирал ладони о подкладку карманов и решался спросить, всегда желая, чтоб ответ был как можно короче и не позволил бы сделать унизительных для него выводов: «А в рассрочку? Во сколько бы он обошелся мне в рассрочку?» Было удивительно, что все они вели разговор в одной и той же увиливающей манере. Тони отвечал, что насчет покупки в рассрочку нужно говорить с секретаршей. Ему не хотелось больше ни выслушивать новую ложь, ни жать ничьих рук. Клиент знал, что разоблачен, но таковы были правила коммерции: обходиться с ним как ни в чем не бывало. Приходилось мириться с довольно высоким процентом залгавшихся клиентов, запутавшихся в собственных историях. Для этого существовала секретарша – чтоб спасать лицо залгавшимся, чтоб избежать неизящных уходов после того, как клиенты задавали последний и окончательный вопрос о покупке в рассрочку. Чтоб выдворить их без ущерба для их достоинства, требовалось лишь две-три минуты, потому что подробности кредита разъяснялись в брошюрке, которую клиенты неизменно засовывали в карман пиджака, пожимая одновременно другой потной и цепкой рукой руку секретарши. Напоследок они прощально махали в адрес Тони, который, отдалившись на безопасное расстояние, делал вид, что беседует с продавцом. Клиенты не хотели больше мешать и уходили с неприятным привкусом: они понимали, что им не поверили ни на грош и даже не очень потрудились это скрыть. Тони же, со своей стороны, смотрел им вслед с чувством, что его мерседесы избежали какой-то опасности. 
Тони, или Антонио Мартинес Аснар, каковым было ему полное имя, отходил от молодого продавца, как только видел, что клиент ему больше не грозит. Но чем занять себя потом, он не знал. Он почти никогда не мог бы сказать толком, на что уходит его время с десяти утра, когда он пунктуально являлся на работу, до полтретьего, когда он отправлялся обедать в привычный ресторан, меню которого знал назубок. Он прохаживался между роскошными автомобилями, выставленными на продажу, иногда ловя свое отражение в зеркальных панелях на стенах. Тогда он поправлял узелок галстука, или, притворяясь, что не смотрит на себя, заглаживал волосы за уши, или радовался своему «правильному» профилю, пытаясь в то же время вспомнить, на какое число у него талончик к зубному, или проверял, как лучше сидит на нем пиджак – в расстегнутом виде или в застегнутом. Или думал, например, о том, что больше никогда не наденет розовую рубашку, которая, по мнению жены, очень идет ему. «Пусть Ольга говорит, что хочет, но в розовых рубашках есть что-то женственное», – проговаривал он про себя уже в который раз совершенно машинально. Сам он всю жизнь предпочитал голубые или белые. Может, Ольга действительно видела его немного женственным и потому выбирала ему такие вот розовые рубашки…
Но в тот день, о котором я рассказываю, такой же скучный, как и все остальные дни, вдруг случилось нечто неожиданное, положившее конец процессу самосозерцания Тони: на последнем мерседесе, который они только что получили, он обнаружил царапину. Была ли она изначально или это уже они умудрились поцарапать машину? Или все же проморгали, когда покупали? Сама по себе царапина, едва заметная, не имела особой важности. Но все же машину надо было отправлять в мастерскую, а это уже не прошло бы мимо тестя. Возникли бы вопросы. По договору о покупке машина находилась в отличном состоянии и не нуждалась ни в малейшей починке. Тогда как это могло случиться? Как объясниться перед тестем? Мгновенно его апатия сменилась нервозностью. Он дрожащими пальцами пробежался по проклятой царапине, которая пришлась на самое худшее место – на дверцу. Возможно, дверцу придется заменить, потому что совсем не просто подкрасить ее так, чтоб не было заметно. Клиенты были очень придирчивы и вникали в каждую деталь, а с особым подозрением относились именно к таким подкраскам. 
Он снова и снова ощупывал царапину, представляя себе, как тесть громогласно подсчитывает стоимость починки и неизбежное снижение цены автомобиля: «Знаешь, во что нам обошлось твое ротозейство? Как раз в твою зарплату за этот месяц! Видишь, какую прибыль ты приносишь фирме? Наш бизнес состоит не в том, чтоб хорошо продать, а в том, чтоб хорошо купить. Ты, кажется, этого еще не усвоил. Взял и выбросил на ветер по крайней мере три тысячи евро. Заслужил свою зарплату, нечего сказать!», – наверняка взревет тесть. 
Тони так и видел его: прямой, властный, с животом, испытывающим на прочность металлические пуговицы синего однобортного пиджака с гербом морского клуба Марбельи на верхнем кармане. Бог знает, почему он носит в Мадриде этот клубный пиджак. И дело будет не в деньгах: такие суммы для тестя пустяк, – просто ему будет очень хотеться унизить Тони. Очередной раз. Пока Тони, может быть, наконец, не наберется храбрости и не разведется с его дочерью. 
«Для чего, думаешь, ты тут поставлен, за что тебе платят, если ты даже не можешь осмотреть машину, когда покупаешь? – гремел бы тесть. – Слишком, друг, я с тобой рискую... Я в него верю, беру его на ответственное место, а он мне платит тем, что разоряет все дело!»
У дона Франсиско Серрано Бенгоа, тестя Тони, было множество других мерседесов, как этот, – возможно, десятки, он их уже и не считал. Его автосалоны рассыпаны были по всему Мадриду и очень скоро должны были добраться до других регионов. Но ему нравилось унижать Тони, потому что когда-то он вынашивал совсем другие планы насчет своей дочери Ольги и этот парень их разрушил. Чья была вина? Какая теперь разница: он их разрушил.
– Послушай, ты! – гневно обратился Тони к своему служащему, решив отыграться на нем. – Ты видел эту царапину? Откуда она взялась? Я смотрел, и все было в порядке! Что случилось с машиной?
Служащий должен был подумать о своей зарплате и о своих планах по обретению экономической независимости, чтоб суметь сдержаться. «Еще один год, и этот идиот будет измываться над другим, а не надо мной», – утешал он себя, стараясь подавить злость.
Конча, секретарша, тоже встрепенулась. Она наблюдала сцену издалека, но держала сторону служащего и не замедлила бы вступиться за него, перехлестни разговор границы допустимого. 
– Не знаю, Тони. Не представляю, как это могло случиться! Машина не выезжала отсюда. 
– Ах, так? Значит, эта царапина образовалась сама по себе? Магия, черт побери! Да?!
Тони засопел, вена на шее вздулась, жесты стали нервными. Но вдруг он заметил, что Конча наблюдает из кабинета, и это привело его в чувство. Секретарша прислонилась к металлическому косяку двери в провокационной позе проститутки из борделя, и ее вызывающий взгляд прочитывался однозначно: «Оставь в покое Хуана или будешь иметь дело со мной!»
– Ну и в дерьмо мы влипли! Как это, черт побери, могло случиться? 
Выкрикнув это, Тони начал остывать, точнее, вступил в свой обычный процесс постепенного смирения и обращения всех обвинений теперь уже против себя самого. Через этот процесс, до тошноты знакомый и предсказуемый, он проходил по крайней раз в неделю. Некого было винить, кроме себя. «Ну, ладно, и что? – продолжал он брюзжать, быстро снижая тон до невнятного бормотания. – Не разорится, небось, старый козел от какой-то дерьмовой царапины. Ну, случилось это со мной, так что – выставит меня, что ли? Пусть попробует! Он у меня схвачен за яйца и отлично это знает! Этой же ночью сделаю ему еще внучека, чтоб знал, сволочь! Где ему меня выставить!»
– Хуан, напиши квитанцию для мастерской, – небрежно буркнул он обиженному служащему. – Попробуем сделать так, чтоб дон Франсиско ничего не узнал. Чертовщина! Этой царапины не было, когда привезли машину. Как бы я ее не заметил?
Хуан обменялся заговорщицким взглядом с Кончей. Все было улажено. Секретарша хитро улыбнулась, расслабилась, оставила свою вызывающую позу, оправила юбку и протянула Хуану книжицу квитанций для мастерской. 
– Это я поцарапал, – признался ей Хуан с абсолютным доверием. 
– Я так и поняла, – отозвалась та. 
– Чтоб знал!
– Он уже привык, бедняга. 
– Такую кучу денег загребает, и ни за что! Пусть хоть взбучки потерпит. 
– У него крепкие тылы.
– И крепкий лоб, чтоб носить рога. 
Конча ухмылялась, заполняя квитанцию. Она дала подписать ее Тони, и тот неохотно черкнул неразборчивую закорючку, будто надеясь, что его авторство никогда не будет разгадано. Но он уже понемногу справлялся с нервами. Подтянул узел галстука. Ему не хотелось ссориться со своими служащими и особенно с секретаршей. Работа была ему неинтересна, доходы не заботили. Тесть прав. Но он и так уже сделал ему достаточное одолжение: дал ему наследников, нужных для продолжения бизнеса. Он был чем-то вроде супруга царствующей особы: его должны были терпеть и оплачивать его расходы, нравится кому-то или нет, как он работает. Он прочитал где-то, что такие супруги – как трутни в улье: бесполезны, но необходимы. Так что он не должен допустить, чтоб подобное происшествие его напугало или заставило поругаться со служащими. Его должно заботить только, чтоб оно в будущем не отразилось вредно на его здоровье. Чтоб не пасть жертвой какой-нибудь болезни из тех, что рождены стрессом и так распространены среди ответственного персонала: язвы желудка, расстройства мочевой системы, депрессии или, не дай бог, рака, который, может, уже угнездился потихоньку в какой-нибудь части тела, например, в мозгу, или печенке, или простате. Никогда бы он себе этого не простил! «Да пошла она к черту, дурацкая царапина! К черту тестя и его проклятый бизнес! К черту все на свете мерседесы класса S! И класса С тоже!» – и этом беззвучным восклицанием он свел на нет свое бормотанье. 
– Который час? – спросил он секретаршу, возвращая ей ручку с отпечатанным названием автосалона. 
– Без пяти два. 
– Закрывай, и пойдемте обедать. От всей этой нервотрепки у меня разыгрался аппетит. Что у нас сегодня?
– Кажется, камбала…
– Ладно, пойду займу стол. Не задерживайтесь, терпеть не могу обедать один…
– Не волнуйся, через пять минут придем.
Тони пересек самораздвижную дверь автосалона, застегивая на ходу пиджак. Глотнул свежего воздуха – который, правда, отвратительно вонял бензином: напротив светофора выстроилась очередь машин, которая с каждым зеленым сигналом укорачивалась не более чем на треть. Некий таксист жал на клаксон и кричал девушке, сидящей за рулем простенького автомобиля: «Слушайте, барышня, это вам не крестный ход на Пасху! Пошевеливайтесь немного, а то мы проторчим тут все утро!» Тони наблюдал за сценой, но не чувствовал никакой жалости к девушке – вспотевшей, с тусклым хвостиком, перехваченным резинкой, в серой ветровке, которую она тщетно пыталась стащить с себя, вытягивая за рукав из-под страховочного ремня и ловя одновременно пальцами рычаг коробки передач. Таксист был типичным кретином. Провинциал в полосатой расстегнутой на груди рубашке, с очками, закрепленными на черном шнурке и покоящимися на его громоздком животе. Казалось, этот живот рос и рос, покуда не уперся в руль, а таксист не превратился в одно целое с креслом автомобиля, как инвалид со своей коляской, и единственными его движениями было: менять скорости, жать кнопку таксиметра и пыхтя полуоборачиваться назад, чтоб вернуть сдачу пассажиру. Пассажир же обычно пребывал в нокауте, увидев, как светящаяся цифра на таксиметре резко вырастала после приплюсовки разных надбавок. Но все же оставлял таксисту на чай, как будто боялся, что тот начнет рассказывать всем и вся, что раз он не дает на чай таксистам, значит, плохи его финансовые дела. 
Несмотря на инцидент с царапиной, сопровождавшийся обычным ритуалом брюзжания в адрес могущественного тестя, бессильного, впрочем, нанести ему какой-либо вред, Тони снова почувствовал себя легко: у него не было других забот, кроме как перейти улицу, усесться за столик в ресторане и ждать, когда официант принесет меню. Ему было безразлично, что происходит вокруг, впервые за все утро он твердо знал, что должен делать, и мог действовать со знанием дела, без страха ошибиться.



Родственник господина Серрано


– Хотите сесть здесь, дон Антонио?
Пожилой официант упорно называл его «дон Антонио», хотя он уже несколько раз с ангельским терпением объяснял ему, что предпочитает, чтоб его звали «Тони» – как, собственно, почти все и делают. Он считал, что ни по возрасту, ни по общественному положению не тянет на «дона», а свое имя втайне не любил и заменил его уменьшительным вариантом. 
Но – «да, дон Антонио… понимаю, дон Антонио…» – старик-официант был приучен к любому клиенту обращаться на «вы» и продолжал звать Тони «доном Антонио», несмотря на его недовольные жесты и собственные урезанные чаевые. 
– Камбала, дон Антонио? Свежайшая! И вы знаете, как ее готовит Хасинто. Вам салатик или гаспачо? Сегодня настоящий летний день, не верится, что май. Вам нравится здесь или предпочитаете у окна? Это лето будет жарким. Может, и правда, наступает глобальное потепление… Значит, что – камбала? 
– Подожди, когда придут Хуан и Конча. Я не знаю, что они захотят.
– Хорошо, я вам оставлю закуску, чтоб вы понемногу начинали. Вино – белое? Вам нравится кальмар? Ну, конечно… Или вы предпочитаете раков?
– Что угодно, мне все равно, – он аккуратно сложил пиджак и перекинул его через спинку стула. Исподтишка нюхнул свои подмышки. Потом пока не пахло. Вдруг он снова подумал о излишне женственном розовом цвете своей рубашки, безукоризненно чистой и отглаженной, все еще хранящей шероховатый неприятный запах стирального порошка. Сейчас, без кожуры пиджака, он почувствовал себя не в своей тарелке – как будто разделся догола и не обнаружил ничего, что определяло бы пол; как будто был одним из этих китайских евнухов, которые в обмен на сексуально-нейтральное поведение получили возможность наслаждаться хорошим положением в обществе. Не то чтобы он чувствовал себя женоподобным в этой чистой розовой рубашке – скорее, нейтральным, бесполым, смазанным. Возможно, таким он и был на самом деле, и только его жена смогла это интуитивно уловить и настоять на соответствующей одежде. Из этого тошного ощущения себя кастратом, в которое погрузился Тони, его вывел Хуан:
– Ты уже заказал?
– Нет, я ждал вас. А где Конча?
– В последний момент позвонили по телефону, но сейчас она придет.
Служащий подробно повторил те же действия, что и Тони: устроил пиджак на спинке стула, украдкой понюхал свои подмышки – еще не пахло, – сел за столик.
Тут же появилась и Конча с джокондовой улыбкой на устах:
– Звонила Ольга…
– Ольга? – Тони не хотел, чтоб жена звонила ему на работу. Автосалон был его маленьким убежищем, его территорией, огороженной крепостными стенами, чем-то вроде его вице-королевства. Он чувствовал себя наместником господина Серрано. Даже если его не слишком высоко ценили – и не без причины, – он требовал, чтоб его статус уважался. Хуан и Конча были его подчиненными, только они оправдывали существование его начальственного поста, он нуждался в них, но только в них – несведущих. Они не должны были догадываться о том, каковы на самом деле его отношения с семейством Серрано, включая его собственную супругу, Ольгу Серрано. Разве можно позволить им усомниться в его авторитете, вытекающем из родства с Серрано? Нравилось это семейству или нет, но он был его частью, и эти двое служащих должны смотреть на ситуацию его глазами и слушать его ушами. У них не должно быть собственного представления о его положении в семье Серрано, они должны видеть его таким, каким хочет показать его Тони. Поэтому любая оплошка, неточная фраза, двусмысленное выражение может переставить что-то в головах служащих и даже заставить их зубоскалить за его спиной. Они должны оставаться в неведении и знать только то, что сам он захочет им рассказать.
– Я ей сказала, что ты здесь, она позвонит тебе на «мобильник». 
Он разрешил им говорить ему «ты» по той же причине, по которой настаивал, чтоб они называли его «Тони». Но это никак не должно было отражаться на уважении к нему. Они называли его «Тони» и без всякого «сеньор», но все равно он был для них сеньором!
Прежде чем задуматься о причине звонка, он уже почувствовал вибрацию мобильного телефона, застучавшего о спинку стула в кармане пиджака. Набрался терпения, призвал силу воли. Ни за что на свете он не хотел бы, чтоб его служащие догадались, что его жена Ольга Серрано, единственная дочь дона Франсиско Серрано, была ему совершенно некстати и в тягость со своим звонком. 
– Да, я слушаю, Ольга… Детей - я?.. А почему ты не можешь их забрать?.. Снова? Ну, ладно, ладно, заберу я… Ладно, в пять… Подъеду, не волнуйся… Пока… Целую… Да, не беспокойся… Пока.
Он убрал телефон и повел себя так, будто не было никакого звонка, потому что, как уже сказано было тысячу раз, работа – не место для обсуждения личных вопросов. Но у Ольги, как всегда, был на все свой взгляд. Она была как ее отец!
Пожилой официант принес ему камбалу: она была любовно уложена между двух запеченных в духовке золотистых картофелин, наполовину утопающих в соусе из шампиньонов и украшенных веточкой петрушки.
– Наисвежайшая, дон Антонио. Вот увидите, как вам понравится! 
Он чуть ли не аплодисментов ждал, но Тони едва выдавил необходимую улыбку. Он продолжал думать об Ольгином звонке и одновременно примеривался, во что вонзить вилку – в сочную рыбу или в лоснящуюся картофелину. Решил – в картофелину. 
Конча получила свое блюдо. Она почти всегда совпадала в выборе с шефом, особенно если в меню была рыба. Никто не смог бы ее заставить есть мясо. 
«Опять водит его за нос! – думала Конча, презрительно улыбнувшись Тони, который однако понял ее так, что она тоже довольна сочной рыбой. – Неужели не понимает, что эта дамочка опять пойдет развлекаться? Гляньте на него: будто ничего не происходит! Ну и типы в этом городе!»
– Действительно, свежая. Прав Мариано. Старый пень, когда только оставит манию называть меня «дон Антонио»! Такой уж, что ли, я старый?
«Должно быть, рога вызывают определенное уважение!» – ответила про себя Конча, и ее губы растянулись в улыбке еще шире. Но вслух она заметила:
– Что ты хочешь! Пока ты платишь, он будет говорить тебе «вы»! – при этом ей пришлось держать ухо востро, чтоб ее подсознание, не дай бог, случайно не выдало бы ее.
Конча презирала Тони, но это не значит, что чувствовала к нему неприязнь. Совсем наоборот. Не будь она Хуановой невестой, она давно бы уже научила Ольгу, каково живется обманутым супругам. Она бы охотно поучаствовала в одной из этих игр, когда оскорбленный муж пытается вызвать ревность жены, заводя шашни с секретаршей. Правда, Тони никаких телодвижений в эту сторону не совершал, хотя и не упускал случая поразмахивать остатками своей подмоченной мужественности: мог скабрезно пошутить, рассказать похабный анекдот, преподнести ей – как коллеге – подарок, не очень приличествующий официальным отношениям, вроде нижнего белья или дорогих духов. Она научила бы и поучаствовала бы… но был здесь Хуан, к которому она испытывала почти материнское чувство, не очень страстное – Хуан был не более мужчиной, чем Тони, – но практичное. Всего через пару-тройку лет он превратится в наилучшего компаньона, чтоб открыть свое дело и освободиться от шефа…
– Что у нас сегодня вечером? – вдруг спросил Тони, надеясь, что никто не свяжет его вопрос с обещанием забрать детей из школы.
– Вроде бы у тебя встреча с неким сеньором Варгасом по поводу зеленого металлизированного, – ответила Конча.
– Кто он?
– Мне кажется, его прислал твой тесть.
– Какой-нибудь чиновник?
– Да, вроде бы какой-то секретарь чего-то там в министерстве транспорта. 
– Вот дает старик. Двадцать лет, как умер Франко, и все продолжает продавать мерседесы в министерства!
– Он знает, как завязывать контакты на этом уровне. Все равно: что одни у власти, что другие… Секретари, кажется, всегда одни и те же…
– Какую цену он назвал?
– Двенадцать миллионов.
– Ни хрена себе! Если машина стоит пятнадцать, как он мог назвать эту цену?
– Он знает, что делает. Потеряет здесь три «кило», зато увидишь потом, как они к нему вернутся. Этот Варгас приведет ему полдюжины клиентов. Знает, что делает.
Ему не нравилось говорить за столом о делах. Он продолжал думать о том, что его вечное противостояние с тестем может испортить его здоровье, а пока испортило эту камбалу, которая в желудке начала отдавать кислятиной. 
– Не может ли принять его Хуан?
– Думаю, что да, хотя, пожалуй, это было бы не совсем прилично… – Конча снова растянула губы в своей циничной улыбке, в которой таилось презрение, хотя она силилась выдать ее за понимающую и даже чуть кокетливую. Конча считала свою улыбку «сладкой» и думала, что она ей помогает в жизни. 
– Ну, так должен принять он, потому что у меня есть одно неотложное дело… Если решено, что цену назначил старик. Он знает, что делает! И что, этот платит сразу или в рассрочку?
– В рассрочку, естественно. У секретарей есть власть и влияние, но не деньги. Деньги у них уходят на то, чтоб пускать пыль в глаза и добывать себе еще больше власти и влияния. Порочный круг!
– Ну, и бизнес делает старик! В общем, пусть этим делом займется Хуан. Похоже, денег за этот мерседес нам до пенсии не видать... У меня вечером неотложное дело.
Конча спросила себя: почему просто не сказать «я должен забрать детей из школы» вместо «у меня неотложное дело»? В ее глазах Тони терял последние человеческие черты, которые могли еще оправдать его. Если у нее когда-нибудь будут дети, она не скажет подобной глупости, даже если придется отменять встречу с самим королем Испании!
Тони попытался расслабиться и посмаковать шоколадный мусс во рту, прежде чем в желудке его вкус превратится в горечь. Эта горечь, которую он чувствовал временами, могла означать, что у него уже открылась язва, а значит, страхи его были не напрасны: старик подорвал его здоровье!
Он швырнул тряпичную салфетку на розовую накрахмаленную скатерть таким жестом, будто решительно что-то отверг, – хотя это был всего лишь знак того, что обед закончен. Он часто бросал так салфетку, потому что редкий обед не заканчивался мыслями о тесте, требующими этого раздраженного швырка. Он попросил счет, причем постарался избегнуть пожилого официанта: ему надоело, что его заставляют чувствовать себя старым, – и тяжело поднялся, уверенный, что не пройдет и пяти минут, как почувствует изжогу.




Глава вторая


Таня Иванова, Гомель, Белоруссия


Татьяна Петровна Иванова, учительница гомельской городской музыкальной школы, пыталась утихомирить маленькую революцию, случившуюся в связи с тем, что у Лены Чариной вдруг лопнула на скрипке пятая струна. 
– Перестаньте смеяться! Нельзя смеяться над неудачами других! Вы не видите, что у бедной Лены все еще болит нос?
– Татьяна Петровна, – прервал ее маленький Василий, торжественно поднявшись с видом политика, готового открыть митинг, и обратился к взбудораженным одноклассникам: – Ленкин нос – это еще ничего по сравнению с тем, что случилось с собакой моего соседа, Масленникова: ее пришлось усыпить.
Отчасти Таня была рада, что интригующий зачин Василия покончил со смехом в классе и даже Лену заставил с интересом поднять голову. Но, с другой стороны, она не верила в благотворный эффект его выхода на сцену и изготовилась прервать его, если он пустится рассказывать одну из своих нелепых историй. Хотя надо признать: втайне она сама находилась под обаянием буйной фантазии своего ученика и не сомневалась, что у него особый талант на выдумку. Вот и сейчас даже ей стало любопытно: что же там случилось с собакой соседа, что ее пришлось усыпить? Поскольку она больше не призывала к тишине, маленький Василий воспринял это как позволение продолжать рассказ:
– Собака Масленникова вошла в мясной магазин, а продавец как раз взвешивал связку сосисок для одной покупательницы, и собака, ничуть не задумавшись, кинулась и вырвала сосиски у продавца!
Таня весело и облегченно всплеснула руками, увидев, что история оказалась вполне невинной и класс сейчас успокоится, а Лена забудет, как лопнувшая струна стеганула ее по носу.
– Я еще не закончил! – поспешил предупредить Василий. – Собака была такой голодной, что не только вырвала все сосиски, но заодно откусила у продавца палец…
Таня с испуганным видом обхватила щеки ладонями и покачала головой. Все ученики как один повторили ее жест.
– Еще не конец! – запротестовал Василий, и не успела Таня моргнуть, как он уже рассказывал дальше: – Когда продавец понял, что случилось, и увидел, что собака убегает из магазина, а за ней волочится связка сосисок, он заорал как сумасшедший: «Мое кольцо! Мое золотое кольцо! Эта паршивая собака проглотила мое золотое кольцо!» Ему совсем неважно было, что у него на руке одним пальцем стало меньше. В конце концов вмешалась милиция, и собаку усыпили, чтоб продавец вернул свое кольцо. Хотя палец он, конечно, не смог вернуть. Видите, Татьяна Петровна: вот это неудача! Не то, что ленкин нос!
– Василий Саманов! – с упреком заговорила Таня, стараясь сдержать улыбку. – Это не неудача, это несчастье!
История вызвала новую, еще более сильную вспышку оживления: разве имели право убивать голодную собаку только потому, что она по ошибке проглотила золотое кольцо мясника!
–  Вот-вот, так и говорил бедный Масленников, потому что он очень любил свою собаку, хотя у него не было денег, чтоб ее кормить. Поэтому она часто вот так воровала, пока не совершила этот промах – съела у продавца обручальное кольцо. 
– Ладно, хватит, садись, Василий, и не рассказывай нам больше этих ужасных историй. Но вы, ребята, должны различать между неудачей и несчастьем: неудача – это что-то грустное и плохое, что может произойти с человеком, но что можно преодолеть. А несчастье – это намного тяжелее: это смерть или неизлечимая болезнь. То, что случилось с Леной – это маленькая неудача, и, конечно, никакое не несчастье, но смеяться над этим тоже не следует. Поняли?
– Я это и сказал, Татьяна Петровна! – подхватил Василий.
– Василий Саманов, я попросила тебя помолчать. А сейчас давайте немного отдохнем, пока меняем струну у Лены. Сегодня я хочу, чтоб мы закончили с фрагментом из «Венгерских танцев», ведь мы работаем над ним целую неделю. Хорошо?
– Хорошо, Татьяна Петровна! – ответил Василий с весомостью человека, которому удалось привлечь к себе внимание всего класса – состоявшего, впрочем, главным образом из робких девочек, которых напугало, что собака съела палец продавца.
Таня вздохнула с облегчением. Она подозвала Лену, которая все еще всхлипывала и терла себе нос, усадила ее рядом и попыталась утешить:
– Даже у великого Николо Паганини наверняка иногда рвалась струна и ударяла его по носу. Ничего… У тебя есть запасная струна?
– Нет, Татьяна Петровна… Я говорила папе, чтоб он купил мне запасной набор, но он мне сказал: «Играй осторожно и постарайся не рвать струн, потому что у нас не так много денег, чтоб покупать новые». Поэтому я и плакала, а не из-за носа. Потому что папа рассердится, ведь он меня предупреждал. Но я играла осторожно, не знаю, как это случилось…
– Хорошо, я думаю, здесь у нас что-нибудь найдется. Дай-ка поищу… Не волнуйся, твой папа не узнает, что ты порвала струну. Договорились? Так что не о чем плакать.
Несколько мгновений ушло у Тани на то, чтоб справиться с приливом гнева против политиков, управляющих страной, или кто бы там ни был ответственным за эту печальную ситуацию. Как так случилось, что прошло всего несколько лет, и вот родители уже не в состоянии купить детям даже скрипичную струну? Что происходит в Белоруссии? Но Таня была преподавательницей музыки, а не экономистом, и не в ее руках было решение проблемы. Поэтому она быстро вернулась к своему обычному бодрому настроению и спокойствию, свойственному хорошим учителям. Струна у Лениной скрипки была заменена, и фрагмент из «Венгерских танцев» наконец доведен до приличного уровня – а значит, класс был готов к заключительному годовому концерту.



Анечка  стала взрослой


Успокоенная относительно успешной репетицией, Таня прощалась с учениками, называя каждого по имени, и собирала рассеянные по пюпитрам партитуры в папку с надписью «Венгерские танцы, Брамс».
– До свиданья, Мила. Не забывай, что завтра начинаем на час раньше.
– Ладно, Татьяна Петровна. До свиданья.
– Ах да, Петя. Аня сказала, что ты пригласил ее на день рождения…
– Да! Аня – моя лучшая подруга.
– Я рада. Знаю, что вы хорошо друг друга понимаете… Большого подарка не жди: знаешь, какая ситуация… Но что-нибудь она тебе принесет… 
– Не беспокойтесь, папа мне обещал классный подарок: он купил, когда ездил в Минск. Но он его спрятал, вот бы знать, что это!
– Наверняка тебе понравится. Кстати, ты уже совсем взрослый: тебе одиннадцать, да?
Петя смутился, потому что стеснялся своего низкого роста: ему казалось, что он не соответствует его годам. Он намного недотягивал до своих ровесников. У него была девичья фигурка, и, всмотревшись внимательнее, можно было заметить, что черты его лица тоже нежны и тонки, как у девочки. 
Таня потрепала его по белокурой шевелюре и улыбнулась по-матерински: «Этот Петя Швабрин – маленький гений… Вот только бы не сглазить!»
Класс постепенно опустел, и Таня осталась одна, поправляя, как всегда, стулья и пюпитры, закрывая стеклянные шкафы, где хранились партитуры. Закончив, она присела на табурет перед пианино, чтоб отдышаться. У нее болели ноги, но, главное, ей так страшно давило на виски, что, казалось, они вот-вот лопнут. 
Стараясь прийти в себя, она почему-то машинально рассматривала портрет Бетховена, висевший на почерневшей стене: классы были запущены, никто не беспокоился о том, чтоб пройтись кистью по их стенам, что в иные времена регулярно совершалось раз в два-три года. Даже в гордом и высокомерном выражении немецкого музыканта мерещился некий упадок духа. Да и вся школа в целом производила впечатление декаданса. Батареи протекали, выключатели давали осечку, бачки в туалетах смывали кое-как, а на полу всегда были лужи, двери не закрывались или, наоборот, намертво вклинивались в косяки. Несмотря на некоторые новшества, вроде магнитофонов, подаренных какими-то немецкими фондами, иногда трудно было найти даже пустую кассету, чтоб сделать запись.
Она поднялась, когда почувствовала, что ноги снова ей послушны, и сказала самой себе, что нет повода для такого кромешного пессимизма: дети, в конце концов, все так же усердны, а некоторые из них даже могут стать выдающимися музыкантами, если их родители будут в состоянии дальше продолжить их музыкальное образование. А что касается ее самой, то она будет стараться не унывать и делать так, чтоб дети не заметили всего этого упадка и не потеряли интереса к музыке.
Она застегнула свой немодный темный пиджак в тонкую полосочку – манжеты его, пожалуй, уже слишком потерлись, да и вообще, последнее время учительницы стали избегать таких строгих костюмов – и, задержав дыхание, закрыла за собой дверь: не дай бог, эту тоже заклинит. 
Едва немного развеялись мысли, связанные с уроками, как Таню осадили другие, домашние заботы, и первое, что надо было сделать – зайти на рынок и купить что-нибудь на ужин. Погруженная в себя, она не сразу заметила фундаментальную фигуру директрисы Марьи Устиновны; та с порога своего кабинета подозвала ее к себе характерным повелительным жестом. 
– Татьяна Петровна, зайди ко мне, пожалуйста, на минуточку.
Таня вздрогнула и тут же снова почувствовала тяжесть в ногах и давление в висках.
– Что-нибудь случилось, Марья Устиновна?
– Зайди, Таня. Одна минутка. Не можем же мы говорить в коридоре.
Таня последовала за полнотелой и несколько мужеподобной директрисой, предчувствуя, что добрых новостей ожидать не приходится. Она знала, как Марья Устиновна напускает на себя любезность, чтоб заманить свои жертвы к себе в кабинет – такой же запущенный и почернелый, как и вся старая школа. 
Марья Устиновна была однако дамой простосердечной и умела разрешать проблемы без интриганства, вполне профессионально. Никто из преподавателей не мог пожаловаться на ее недоброжелательность – и это несмотря на то, что в последние годы атмосфера в коллективе не располагала к сердечности: виной тому была, прежде всего, растущая нужда, постоянно урезаемая зарплата и отмена разных выплат за стаж и прочие заслуги, привычных при прежней власти. В обиход вошли мелкие взятки, и родители, помимо платы за уроки, вынуждены теперь были давать преподавателям «гонорары», чтоб обеспечить своему ребенку «индивидуальный подход». Без этого никто не был расположен выходить за рамки официальной программы. И не из-за какой-то испорченности нравов, а просто потому что таков был единственный способ выжить. Благодаря молчаливому соучастию всех, сложилась ситуация, очень опасная для профессиональной репутации самих преподавателей.
– Таня, к сожалению, я должна сообщить тебе, что в этом году Аня не сможет участвовать в программе для чернобыльских детей и не поедет в Италию… Она уже взрослая, ей исполнилось одиннадцать, а ты знаешь, что в программе могут участвовать только дети до десяти лет.
Таня почувствовала неожиданное стеснение в груди. Ноги ослабли, стало душно. Она попыталась глотнуть побольше воздуха, чтоб наполнить легкие, а потом медленно и безнадежно выдохнула.
– Но, Марья Устиновна! Если моя дочь не сможет поехать в этом году в Италию, то я тоже не смогу поехать на гастроли с оркестром!
– Таня, дорогая, Анечка уже не ребенок, а подросток, и есть другие дети, которые нуждаются в оздоровлении. Она ездила каждый год с пяти лет, и комиссия решила, что этого уже достаточно…
– Но вы знаете, что мне не с кем ее оставить, – взмолилась Таня. Она знала, что бесполезно пытаться поменять решение комиссии, потому что в этой стране, если что-то решено, никто не протестует. Но не могла остановиться: – Вы знаете, что бабушка сломала шейку бедра. Каждый день я должна навещать ее, потому что она сама почти ничего не может делать по дому и тем более ходить за покупками.
– Ты можешь отправить Анечку в Минск, к твоей сестре. Или твой брат Николай – он не мог бы посмотреть за ней?
– Не знаю, может быть… Значит, – Таня захотела закончить разговор, чтоб не вдаваться в новые объяснения перед директором, – нет никакой возможности, чтоб она поехала?
– Никакой…
– Что ж, тогда начну думать, что с ней делать этим летом, – Таня поднялась, тяжело опершись на подлокотники конторского кресла советской эпохи, и простилась вялым и безнадежным взмахом руки. – Да, она уже взрослая, мне нужно начать привыкать к мысли, что она уже не ребенок.
– До завтра, Таня. Надеюсь, ты что-нибудь придумаешь. Поцелуй Анечку от моего имени.
Так многочисленны были нужды большинства преподавателей, что у директора выработалась профессиональная манера сообщать подобного рода известия и закруглять ситуацию без излишнего драматизма.
– Хорошо. До завтра. 
Ни директор, ни Таня даже не упомянули об Анечкином отце: во втором браке у него уже родилось двое детей, и самому маленькому из них было лишь несколько месяцев. Очень вероятно, что бывший муж Тани был еще в худшей ситуации, чем она сама.
– Кстати, Таня, мне сказали, что ты взяла в школе струну для Лены Чариной. Не забудь взять деньги с родителей. Ты знаешь, как обстоят дела в школе.
– А! Струна… Я сама заплачу. Это случилось по моей вине.
– Хорошо, запишем на тебя… До свиданья, Таня. До завтра.
– До завтра…
Таня вышла из кабинета растерянная и, прежде чем идти на улицу, зашла в туалет и смочила холодной водой лоб и губы, потому что лицо ее горело, а рот пересох. 
День, по крайней мере, стоял солнечный, и казалось, наконец-то запахло весной. В сквере напротив школы, в котором высился позабытый всеми монумент в честь женщины-работницы, деревья были недавно подстрижены. Темные облака, еще утром затягивавшие небо, исчезли: их сменили легкие ватные клочки, непрерывно менявшие форму и плотность и на глазах таявшие. Таня взмокла в своем пальто и не знала, куда приткнуть совершенно ненужную теперь шапку. В конце концов она сунула ее в полиэтиленовую сумку, предназначенную для покупок. Ее ученики взбунтовались против своих тяжелых зимних одежд и с воплями выбегали из школы, размахивая яркими пальто на ватине с затолкнутыми в рукава шапками и варежками. 
Таня останавливалась на минутку, чтоб поговорить с той или иной из мам, безуспешно пытавшихся уговорить своих чад одеться. Все заканчивалось тем, что мамам приходилось взять на себя заботу о пальто, а ребятишки, легкие и свободные, принимались носиться по скверу. Разговоры были обычными – о вещах, которые всегда интересуют родителей. 
– Знаете, Татьяна Петровна, мне на самом деле очень жаль, но в следующем году наш Ваня не сможет ходить в школу…
– Но ведь он один из лучших моих учеников!
– Дело не в этом, и вы должны меня понять. Закрывают гостиницу, и я остаюсь без работы. А на то, что зарабатывает муж, мы не можем позволить себе такой роскоши.
– Да это не роскошь, Ваня может стать знаменитым музыкантом.
– Я знаю, Татьяна Петровна, что вы это говорите искренне, но ведь посмотрите вокруг: наступили другие времена. И вы думаете, музыкант может заработать себе на жизнь у нас в стране? Нет, конечно! Мы хотим, чтоб Ваня изучал что-нибудь более практичное, за что хорошо платят и на что всегда есть спрос. Чтоб он стал, например, адвокатом или архитектором… Потому что, на самом деле, между нами говоря: какую карьеру может сделать музыкант в наше время, а? Вы только не обижайтесь, ведь вы знаете, что мы вас ценим, но сами посмотрите: вы замечательная учительница, а какая у вас зарплата? – Двести тысяч рублей! Ну, может, триста тысяч. И что сейчас можно сделать в Белоруссии с такими деньгами? Нет, мы с мужем решили, что пошлем Ваню в Минск, чтоб он изучал что-нибудь более полезное для его будущего.
Таня несколько раз пыталась остановить женщину, но в глубине души чувствовала, что возразить здесь нечего, и прежде всего потому что сразу же после этого разговора ей самой предстояло зайти на рынок и получить новую порцию аргументов.
– Будет жалко: у Вани есть способности и характер, а главное – очень тонкое понимание музыки. Вам видней, я только хочу сказать, что куда же мы придем, если музыкальные школы останутся без учеников? Не хочу даже думать об этом. Это будет очень печально для страны.
– Вы правы, вы правы. Нам и самим хотелось бы, чтоб Ваня стал хорошим скрипачом, как его дед и его прадед, который даже играл в симфоническом оркестре Москвы перед самим царем Александром. Но сейчас другие времена, – мама ученика устало взглянула на Таню и коснулась ее руки, дав понять, что готова закончить разговор. Она покричала Ваню и, заставив его снова надеть толстое зимнее пальто, простилась с обычной вежливостью:
– Всего хорошего, Татьяна Петровна. Передавайте привет Анечке. До свиданья.
Таня, улыбаясь, попрощалась и некоторое время следила глазами, как мама с сыном пересекали сквер по направлению к своему дому в рабочем районе на берегу Днепра. Все еще под впечатлением неутешительных пророчеств Ваниной мамы по поводу будущего, ожидающего музыкальное образование, она вдруг вспомнила слова директрисы Марьи Устиновны: «Таня, Анечка уже не ребенок». Значит, это уже не ее маленькая Анечка? Ей уже одиннадцать! Рассуждает вполне разумно, имеет свое мнение о тысяче вещей, о которых и у самой Тани нет ясного представления, выполняет домашние дела почти с тем же успехом, что и Таня. И вдруг ей в голову пришел совершенно неожиданный вопрос, и это был первый раз, когда он возник: а она сама? Перестала ли она быть молодой Таней? Стала ли и она «взрослой», сама того не заметив? Ей нет еще и сорока, но у нее дочь-подросток, которую уже не включают в детские программы! Вдруг она поняла, что проявила небрежность по отношению к чему-то в высшей степени важному: к самой себе. Она провела рукой по щеке, словно бы впервые открыла свой собственный образ и спросила себя: а та ли это Таня, которой она кажется себе по привычке и по невнимательности? Молодая она или старая? Красивая или некрасивая? Даже в тоне своих волос она была сейчас не очень уверенна, и поэтому почувствовала настоятельную необходимость срочно посмотреться в зеркало. 




Глава третья


Ольга Серрано, жена Тони


Ольга Серрано ощущала некоторую нервозность – впрочем, не больше, чем в другие разы, когда соглашалась участвовать в загадочных свиданиях, которые Тита Суарес устраивала в пассаже «АВС» на улице Серрано. Почему она соглашалась? А почему бы и нет? «При нынешнем развитии цивилизации, – убеждала она себя фразами, услышанными по телевизору, которые представлялись ей неотразимыми доводами, – с войной во всех уголках света, с терроризмом, с чудовищами, вроде этого мавра Бен Ладена, готовыми покончить со всем ценностями цивилизации, – среди этих ценностей Ольга не в последнюю очередь числила и собственную персону, – где пролегает граница между добром и злом? И как не попытаться выжать из жизни все возможное? Вот в папашины времена, – переходила она от теленовостей к сокровищнице семейного опыта, – все было гораздо более четким, по крайней мере, в этой стране. Было больше безопасности и меньше путаницы. Потому что если нет порядка и безопасности, то как же может функционировать общество?.. Ну, а если все посходили с ума, то почему я должна оставаться единственной благоразумной?»
Погруженная в эти рассуждения, она не замечала, что служащий парковки начал проявлять беспокойство: дама почему-то не выходила из машины – и не подправляла, глядя в зеркало заднего вида, свой макияж... Чего она ждет, почему не выходит и не отдает ему ключ?.. А Ольге нужно было срочно расправиться с внезапно охватившими ее мыслями и подвести их к оправдательному вердикту, прежде чем совершить следующий шаг: передать парковщику ключ. Еще не поздно было развернуть машину и взять тайм-аут, чтоб прокрутить в голове другие аргументы, которые она не успела подробно обдумать. Например: заслуживает ли Тони рога? Не случится ли так, что однажды дети узнают о ее неверности и, сплотившись с отцом, отвергнут ее как безответственную и недостойную мать?
– Сеньора, вы оставляете машину или нет? Вы загораживаете проезд.
– Извини, дружок. Да, возьми, припаркуй.
– Сколько времени вы пробудете?
– Сколько? – она вдруг сообразила, что так и не приняла никакого решения, и вопрос показался ей коварным и полным подводных камней. Всегда то же самое: она искренне старалась совершать разумные поступки, но в конце концов обязательно случалось что-нибудь неожиданное, что подталкивало ее принять решение впопыхах и наобум. Так что вина была не ее – виновата была спешка, сама форма жизни этого города, который она уважала и ценила, но у которого был один недостаток: в нем невозможно было жить вдумчиво. 
– Не знаю: может, несколько минут, а может, весь вечер. Откуда мне знать! – не посвящать же ей было какого-то парковщика в детали своего свидания. Свидания «вслепую» обычно долго не длятся – лишь время, достаточное для того, чтоб утвердиться в своем разочаровании. Этого времени хватает, как правило, чтоб выпить рюмку вина и плавно завершить общение рассуждениями о погоде или о каком-нибудь важном общественном событии, вроде свадьбы в среде европейских монархов или громкого теннисного матча: этим видом спорта Ольга особо интересовалась. Совершив мысленный подсчет, она добавила: – По крайней мере полчаса…
Как всегда, ее мнение не играло никакой роли: она действовала под давлением обстоятельств, в данном случае – спешки и настойчивости Титы. Логику этих обстоятельств она и не пыталась осилить. Оправдание для своего непродуманного согласия Ольга нашла, пока поднималась по эскалатору из подземного гаража на поверхность. «Нельзя идти против судьбы», – радовалась она найденной формуле, беззаботно вышагивая по широкому коридору торговой галереи первого этажа. 
– Ох, бог ты мой! – невольно воскликнула она, встав как вкопанная перед витриной магазина модной одежды, – Никогда бы такого не надела! Совсем чокнулись, что ли? Ну, и несуразное же платье! Скоро вообще будет нечего надеть! – она презрительно махнула рукой в адрес магазина, платья и дизайнера, которому пришла на ум такая нелепица, и последовала своей дорогой по направлению к кафетерию. По пути она не забывала приглядываться к остальным витринам, чтоб понять: было ли то экстравагантное платье случайностью или же все-таки выражало тенденцию весенней моды. Но и это размышление не было доведено до конца: как всегда, оно было скомкано спешкой…
– Ольга! Наконец-то! Я тебя уже полчаса жду, ты знаешь: мне не нравится, что меня видят в одиночестве… Что могут подумать!
Ольга ответила улыбкой, столь же широкой, сколь искусственной и бессмысленной, потому что даже на упреках подруги она не способна была остановить свое внимание. Отработанным жестом она встряхнула головой, распушив шелковистые волосы, и, пока расстегивала пальто, обежала взглядом всех клиентов кафетерия, пытаясь угадать, здесь ли мужчина, заготовленный для нее Титой. 
– Ты не слушаешь меня, Ольгита. Пойдем сядем. Знаешь, что мне не нравится сидеть одной, а пить у стойки я терпеть не могу: мужики липнут как мухи на мед! – сказала Тита и добавила: – Не ищи, его здесь нет. Но спокойно: придет.
Ольга вздрогнула. Она уже решила, что свиданье не состоится, и даже успела интерпретировать это как перст судьбы, в которую свято верила. Более того, она уже придумала, как утешиться: вернуться в тот экстравагантный магазин и примерить нелепое платье. Покупать одежду, которую никогда не наденет, – таков был ее способ снимать стресс. Ее вдохновляла сама мысль о том, что при всех своих разочарованиях, она достаточно богата, чтобы позволить себе такие покупки, тогда как другие женщины могут быть так же разочарованы, но у них нет такой возможности поднять свой жизненный тонус. 
– Ах, Тита, – сказала она, наконец, с совершенно спокойным выражением, которое не очень соответствовало продолжению фразы, – извини меня и не вздумай обижаться, но ты выглядишь, как проститутка!
Тита Суарес обладала особенностью походить на проститутку при любом наряде, но так, как она была одета сейчас, – особенно. На ней была розовая блузка с глубоким вырезом, который выставлял на обозрение кожу, сожженную ультрафиолетом, и позволял мигом дорисовать вялые груди, крапленые многочисленными темными веснушками. На шее у нее был туго повязан черный шелковый платочек, похожий на удавку. Мини-юбка салатного цвета, распираемая ляжками, все время уползала вверх с предусмотренного доколенного уровня. Вкупе с белыми кожаными ботами, все это придавало Тите вид типичной проститутки из ночного бара, которая почему-то явилась в пять вечера в кафетерий на улице Серрано.
– Слушай, не доставай меня! – ответила Тита, ничуть не рассердившись. – Заметно, что ты не знаешь мужиков! Надо показывать товар лицом, особенно, если есть что показать!
Она говорила, покусывая сигарету и выпуская через нерегулярные интервалы времени такие клубы дыма, что у нее самой вышибало слезу, и, похлопывая себя по бедру, старалась незаметно натянуть до колена юбку, застрявшую на середине толстых ляжек.
– Можно было бы не так прямо…
– Когда тебе стукнет пятьдесят, как мне, перестанешь быть фифой.
– Ну, еще не завтра!
– Эх, Ольгита, спустись на землю: один раз живем, а мы, женщины, – и того меньше. Думаешь, это будет длиться вечно? Скоро, скоро никто на нас и не посмотрит, даже сам господь Бог не взглянет. Это очень грустно, но это правда. Так что живи, пока живется, и прекрати свой детский лепет.
– Да обязана я, что ли, клеить мужиков?
– Ну, ты даешь, – запротестовала Тита, – неужели у тебя уже климакс? Неужели нигде не екает?
Ольга не очень понимала Титу, но ей было забавно. И только по этой причине она терпела подругу, которая каждый раз неизбежно начинала над ней насмехаться. Она развлекала Ольгу, а так нелегко в наше время найти, как развлечься в Мадриде! Тита бывала скабрезной – но со всей естественностью. Точно так же, как благочестивая монахиня говорит только о Боге, Тита говорила только о сексе, будто чувствовала себя сукой в период течки, загнанной в угол десятком изнывающих самцов, – и будто нет иного выхода, как удовлетворить их всех. Но правдой было и то, что уже много лет, как мужчины ограничивались шутливым подыгрыванием ее эротической пантомиме, и в конце концов она заключила компромисс с собственным увяданием: стала довольствоваться тем, что «мужики» терпят ее компанию и отпускают ей пошлые комплименты, которые позволяли ей чувствовать себя желанной. 
В свою очередь, Ольга использовала мужчин в роли инспекторов по женской привлекательности или, скажем, как контроль молодости и изящества. Пока она чувствует интерес к себе – все идет хорошо. Ежедневно она с величайшим вниманием рассматривала каждую складочку своей кожи, каждую наметившуюся черточку, которая грозила перерасти в морщину, искажающую лицо, каждую вмятинку, напоминающую о целлюлите, подозрительно податливые груди, что-то уж слишком заметные вены на шее… Она приняла твердое решение контролировать свои жесты и мимику, сохранять по возможности неподвижными и расслабленными мускулы лица – это придавало ему бесцветное и отсутствующее выражение, но такова была стратегия, рекомендованная ей косметологом. По его же совету, голову следовало держать всегда высоко поднятой, чтоб избежать появления этих некрасивых вен на шее, – в результате Ольга прослыла среди подруг высокомерной и чуть ли не чванливой. И все – ради того, чтоб продержаться молодой как можно дольше! Так что для нее эти «свидания» были своего рода подтверждением ненапрасности затраченных усилий, – к слову, заметно сокративших ее дружеский круг. Насчет секса у нее не было ясной идеи. Она не искала его, но и не избегала; он не притягивал ее, но и не отталкивал. Все зависело от «судьбы» – и перед ней пасовала ее рассудительность. 
– Значит, что там с этими твоими – придут или не придут? Слушай, ты ведь знаешь: я не хочу, чтоб обо мне думали, что я, как ты, охочусь за мужиками. Потому что это не так. Во всяком случае, Тони, когда хочет, в постели делает все, что надо... – сказала она неуверенным тоном, как человек, не умеющий скрыть ложь.
Тита саркастически засмеялась и сорвалась в кашель, как это происходит с заядлыми курильщиками. Глаза ее налились слезами, угрожающими макияжу. 
– Рассказывай! Что ты знаешь о том, что надо в постели!
– Ладно, оставим это. Каждый занимается любовью по-своему. Это дело очень личное. 
– Когда ты однажды познакомишься с настоящим мужчиной, ты узнаешь, что значит делать в постели все, что надо.
– А что, Тони не настоящий мужчина?
– Нет!
– Говоришь так, будто ты спала с ним.
– Не смогла бы – и не потому что он муж моей лучшей подруги, нет, не потому... – Тита с удовольствием перечислила бы все причины, по которым не считала Тони «настоящим мужчиной», но полученное ею наслаждение – потому что больше всего на свете ей нравилось говорить о мужчинах, восхвалять их или поносить – поставило бы под угрозу ее дружбу с Ольгой, а эта дружба была ей нужна: она придавала ей уверенность. Ольга притормаживала ее бредовые эротические фантазии, которые за пять минут разоблачили бы Титу перед любым новым знакомым. Тита развлекала Ольгу, а Ольга служила для Титы прикрытием.
– Ну, ладно, не знаю, что мы вдруг об этом заговорили. Тебе видней, хорош он или плох, но почему-то ведь ты пришла сюда, так ведь?
Пока Ольга собиралась с ответом, обстоятельства – или, как она предпочитала выражаться, судьба – снова ее выручили. По одной из галерей приближались двое мужчин, безупречно одетых в темные костюмы известной марки. Ольга сбилась. И без слов она знала, что один из этих мужчин, похожих на телохранителей или портье престижной дискотеки, предназначен ей. 
– Привет, солнышко! – обратилась Тита к тому из них, с которым, судя по всему, была знакома покороче. Прозвучало так, будто мартовская кошка мявкнула.
– Здравствуй, красавица. Ну-ка, ну-ка… – он схватил ее за кисти рук, отягченные многочисленными серебряными перстнями в виде изогнувшихся нимф и сатанинских масок, и оглядел ее сверху донизу, как мать оглядывает наряженную в форму дочь перед тем, как отправить ее в школу, – то есть без малейшего признака желания. Однако Тита почувствовала себя голой под его взглядом и стыдливо заерзала, сжимая колени и истерически поводя головой, чтоб выставить свое лицо в более выгодном ракурсе. – Красавица! Послушай, а ты не переборщила немного с мини? – спросил он, проведя праздной ладонью по кромке юбки, впечатавшейся в кожу.  
– А ты как думал? И поаккуратней с руками, сейчас возьмешься за еду! 
Ольгу шокировала вульгарность подруги, но в то же время ей было интересно, и она достигала того ощущения, которого нигде, кроме как на этих тайных свиданиях, ей не удавалось добиться: возбуждалась так, как не мог возбудить ее собственный муж, как бы ни старался. Это было как в тех телепередачах, где какая-нибудь дебильная парочка из спального района Мадрида обвиняет друг друга во всех грехах, описывает свои ссоры, невообразимые интимные детали, пока буквально не начинает захлебываться взаимной злобой и оскорблениями посреди коллективной истерики зала, которую лишь ведущий телепрограммы может кое-как контролировать. Она испытывала к таким передачам жгучий интерес, как кто-то испытывает интерес к петушиным боям или собачьим дракам, при которых соперники яростно колошматят друг друга, увертываясь от фонтанов крови, а кто-то – к зловещим репортажам об авариях на дорогах, об избиваемых женщинах или изнасилованных девочках. 
Ольга сохраняла холодный и безучастный вид, но не потому что специально скрывала любопытство к «предназначенному» ей человеку среднего возраста, который тоже спокойно ожидал, когда его представят, – а потому что таково было предписание ее косметолога.
– А эта конфетка, что с тобой… Ты мне ее представишь или я сам должен представляться?
«Конфетка» – это было больше, чем ожидалось от контролера молодости и изящества; это было чересчур; однако нельзя сказать, что ей стало неприятно, и она послала ему улыбку, не очень осторожную в смысле косметических советов.
– Все по порядку, парень, держись меня! Не лезь поперед батьки! Представляю тебе Ольгу: лучшая подруга, которая у меня есть, и, кстати, не любительница пошлятины, так что поменьше острот. Ну, а твой товарищ – что он молчит, как партизан? Он кто? 
Тита потянулась взять неизвестного за руку, но его холодный взгляд осадил ее. Она почувствовала себя грубо отвергнутой, будто получила неожиданную пощечину, и внутренне скривилась от боли, хоть ничем себя не выдала. Она не сумела парировать эту холодность, потому что ей стало как-то не по себе и захотелось поскорее исчезнуть с этого места. Но она не осмелилась.
– Это Федор Манески, или как там это произносится… Мой друг, поляк. Мы познакомились в гимнастическом зале. Ну, то есть он мой тренер. Потрогай его мускулы и увидишь, что я не вру. Бык! По-испански говорит не очень, но общаться можно.
Тита предпочитала простых мужиков, пусть даже грубиянов, но без претензий. Пусть даже стариканов (не очень старых), если они были достаточно игривы и забавны, – но местных, испанцев. Которых она бы понимала с полуслова. С которыми могла бы трепаться о тривиальных вещах, а лучше всего – о сексе. Шарлатанов и сплетников. Которые лапали бы ее за все места. Вот кто ей нравился. А что за человек был этот Федор, или как там его, с его холодным отстраненным взглядом, сдержанный, заставивший ее почувствовать себя старухой, которому наверняка все ее трюки в одежде и макияже были смешны? С тех пор, как они пришли, он смотрел на Ольгу не отрываясь, как бы просвечивая рентгеном, а та, такая же «замороженная», как всегда, казалось, не обращала никакого внимания на его присутствие. Под любым предлогом надо было уходить: этот человек мог быть опасен. 
– Как поживаете? – вдруг спросил поляк у Ольги, касаясь ее руки, безжизненно лежащей на столике.
– Я? Хорошо, разумеется! – удивленно ответила Ольга, не зная, что еще добавить, потому что ей вовсе не интересно было знать, как поживает он сам. Ни за что она не станет говорить эту пошлость: «Хорошо, спасибо, а вы?»
– Смотрите-ка, какие формальности! – прервал друг Титы. 
Сама она вжалась в стул и потеряла все свое скабрезное обаяние. Поляк отправил ее в незримую ссылку, и Ольга осталась одна перед лицом нависшей опасности. 
Поляк, наконец, расслабился, искренне и робко улыбнулся, покачал головой, и стало понятно, что его не очень естественное поведение было обязано его смущению. 
– Пардон. Я не очень большой знает испанский. В моей стране говорится «Как поживаете?», чтобы знать людей… это обычай.
Ольге показалось невыносимо скучно быть с человеком, который едва лопочет по-испански и начинает с фразы «Как поживаете?», – и она попыталась намекнуть Тите, что, по ее лично мнению, свидание можно считать законченным. Она предпочитала примерить абсурдное платье из витрины, чем сидеть здесь с этим типом со старомодными манерами и накачанными  мускулами, да еще и иностранцем!
– Ну, ладно, Тита, детка... Я вспомнила, что должна забрать детей из школы, так что у меня мало времени, – она обернулась к невозмутимому поляку, который не понял ее маловразумительной отговорки, и сказала ему с той же преувеличенной интонацией, с которой обращалась к парковщику: – Рада была с вами познакомиться, но мне надо идти. Тита, ты идешь или остаешься?
Ольга не имела представления о воспитанности и приличном поведении. Уже в детстве, когда она училась в школе-интернате, принадлежащем монахиням, в Сигуэнсе, она навсегда запрезирала все, что относилось к «приличному поведению». Там его прививали ударами распятия и пением молитв на манер кришнаитских мантр. Те суровые монахини заставили ее почувствовать себя преступницей, отребьем, кандидаткой в ад, и притом упрямствующей. И это несмотря на то, что она была дочерью миллионера, владельца десятка автосалонов в окрестностях Мадрида. Что было еще унизительнее. И в довершение, ей пришлось жить в одной комнате с цветными девчонками из таких «непрезентабельных» стран, как Гвинея, Мавритания или Мозамбик. А все потому, что отец уперся: мол, она должна любой ценой окончить среднюю школу, чтоб потом поступить на экономический факультет.
– Будешь экономистом, хочется тебе или нет, потому что сегодня дела уже не ведутся так, как при Франко. Поедешь в Сигуэнсу и – смотри у меня, если завалишь экзамены! – потребовал от нее отец с непреклонностью старого фашиста.
Экзамены она сдала, но, как и большинство девочек из интерната, – ценой того, что навсегда получила иммунитет против религии, добродетели, скромности, умения прощать, милосердия. Она уже никогда не смогла почувствовать сострадание ни к незнакомому человеку, ни к животным, которых, кстати сказать, не терпела. Не могла держаться в рамках приличия во время формального знакомства, если оно было ей неинтересно. Поэтому она повела себя так агрессивно, несмотря на вред, который это, несомненно, причиняло ее эстетическому виду. 
– Лапушка, что за спешка на тебя нашла! – простодушное извинение загадочного поляка и его широкая искренняя улыбка, растопившая суровость его лица, вернули Титу в реальный мир, и внезапно она почувствовала необъяснимую материнскую любовь к этому симпатичному детине, хоть он и был иностранцем.
Но Ольга уже приняла решение отправиться как можно скорее в направлении бутика и, извинившись, ушла. Трое оставшихся не успели и рта расткрыть, чтоб попрощаться. 
– Что случилось с твоей подругой? 
– Я не обидел ее, да? – пробормотал поляк с несколько виноватым видом.
Тита закурила новую сигарету, потому что предыдущую в волнении искусала в крошку. Она расслабилась и уселась поудобнее, забыв про мини-юбку на объемных ляжках.
– Эта девушка немного странная, – ответила она, – сама не знает, чего хочет… В этом городе много сумасшедших на свободе. 
– А может, причина в том, что ее муж не..? – саркастически заметил тот, кто был местным: для него не существовало иной темы для разговоров, кроме секса. 
– Не сомневаюсь! Имеет трех детей и не знает, что значит насладиться в постели... думаю, от этого у нее пошаливают нервы...
– Ну и ну, еще одна сумасшедшая! Радуйся, друг, что ты от нее легко отделался...
Поляк сейчас походил на подростка: с растерянным лицом он сидел на табурете, едва упираясь в пол носками огромных ботинок, будто ожидая от кого-то разрешения устроиться, наконец, поудобнее. 
– Слушай, этот здоровяк, кажется, хороший парнишка, а поначалу у меня от его взгляда сделалась гусиная кожа: взгляд как у русского секретного агента.
– Русский агент? Я? Ха-ха-ха! – как только удалилась бесцеремонная Ольга, поляк почувствовал себя свободнее. 
– Да, как русский агент – из этих фильмов про шпионов, когда еще был Советский Союз. Да, ладно, я рада, что ты оказался компанейским парнем. Давайте выпьем за Советский Союз.
– Очнись, Тита, когда ты, наконец, начнешь читать газеты! Ну да ладно, если ты говоришь «за Советский Союз» - так за Советский Союз!
– За Совьет Юнион, конечно! – не стал спорить и поляк. 
Тита, которая испытывала к нему как бы материнское покровительственное чувство, пожала его мясистую ручищу и послала ему туманный взгляд, то ли заговорщицкий, то ли вожделеющий, то ли просто подбадривающий. Она совершенно успокоилась и размечталась о том, как улягутся они втроем: она, местный сплетник и забавник и накачанный советский шпион из старых фильмов.



Три сына Тони 


Тони опять подумал, как глупо иметь спортивный мерседес и высиживать в нем ежедневные пробки на выезде из Мадрида. Этот автомобиль был создан, чтоб нестись легко и послушно по широкой глади автотрассы, где он мог бы продемонстрировать все свои изощренные механизмы и свой агрессивный напор. Естественно было слышать рык его могучего мотора, и лететь, обгоняя машины простых смертных с властностью дипломата, выполняющего специальную миссию. Но – не торчать в пробке, да и еще – поскольку верх был открыт – выносить завистливые взгляды, загазованный воздух, обжигающее, несмотря на май месяц, солнце, глухое урчание десятков машин, пытающихся взять еще хоть один сантиметр, и пронзительные свистки дорожной гвардии. Все говорило против того, чтоб использовать машину этой категории в городе. С этими опостылевшими мыслями он черепашьим шагом продвигался к последнему светофору, за которым открывалась освободительница-автотрасса, ведущая к школе, где учились трое его сыновей. 
Когда последний городской светофор, наконец, остался позади, автомобиль рванул, как взыгравший чистокровный жеребец, и одним махом обошел все остальные машины, обдав их черным облаком выхлопного газа. Комментаторы спортивных соревнований всегда обращают внимание на это черное облако, когда дорогие спортивные мерседесы резко набирают скорость. 
Теперь Тони чувствовал, что все снова обрело смысл: скорость превышала 180 километров, ветер бил в виски, исчезла изможденность, высох холодный пот, подскочил адреналин в крови. Он жал на акселератор и самоуверенно сигналил фарами, требуя освободить левую полосу.
Трое мальчиков ждали его, сидя на просторном газоне на территории школьного городка. Старший, одиннадцатилетний Чема, был занят видеоигрой на мобильном телефоне, но не слишком увлечен, потому что ему никогда не удавалось выйти на второй уровень сложности, а первый ему приелся. Среднему было девять, его звали, как и отца, – Тони, к тому же он удивительно походил на него внешне. Через плечо старшего брата он следил за движениями неуклюжего цифрового человечка, который подпрыгивая бегал по коридорам и раздавал направо и налево удары и пинки невидимым врагам. Младшему только что исполнилось пять, его имя – Кико – было уменьшительным от Франсиско: так назвали его в честь деда. Он мерился в тщеславии с другим таким же шкетом:
– У моего папы есть мерседес с открытым верхом, он ездит со скоростью двести километров в час.
– Ну, и ладно. А у моего дедушки машина ездит еще быстрее.
– Быстрее? Сколько километров?
– Больше, чем двести...
– Мерседес ездит быстрее всех.
– Быстрее всех?
– Да, быстрее всех!
Оскорбленный собеседник, будучи не в состоянии понять, почему это мерседес с открытым верхом обязательно должен ездить быстрее всех, почувствовал, что остался без аргументов, и, состроив свирепую рожу, врезал Кико рюкзаком в плечо. От такой неожиданной агрессии Кико потерял равновесие и ткнулся в траву. Он не сразу нашелся, чем ответить: зареветь было бы унизительно, защищаться – нереально, принимая во внимание драчливый характер другого мальчика, не блистающего навыками общения. Оставалось одно: повторить свое утверждение о превосходстве мерседесов и срочно искать укрытия под сенью старших братьев.
– Да, чтоб ты знал: мерседесы ездят быстрее всех, – и с кошачьей ловкостью он протиснулся между двумя братьями. Но старший отпихнул его, потому что сделал из-за Кико ошибку, и цифровой человечек превратился в набор точек, постепенно исчезающих с экрана в сопровождении характерной музычки. 
К счастью для Кико, мерседес, из-за которого разгорелся сыр-бор, как раз показался на центральных воротах школы. Кико мгновенно оказался рядом – чуть ли не бросился под колеса. Тони резко затормозил, когда его фигурка была уже перед самым капотом.
– Кико, сынок! У тебя не в порядке с головой?
– Папочка, папочка! Правда ведь, что мерседесы ездят всех быстрее?
Тони ответил, предполагая, что вопрос задан из чистой любознательности:
– Да, конечно.
Мальчик, уже на руках у отца, который не пришел еще в себя от дурного ощущения едва избегнутого наезда, обернулся к своему обидчику и бесстыдно высунул язык:
– Скушал! Скушал!
Агрессивный мальчик колебался, ответить ли тем же неприличным жестом или помириться, чтоб поближе рассмотреть этот впечатляющий автомобиль. В конце концов он выбрал унизиться, но зато не потерять редкую возможность рассмотреть мерседес с открытым верхом, да еще и красный, который, по словам этого наглеца, ездит быстрее всех. Трое сыновей поднялись в сверкающий автомобиль, довольно странно смотрящийся на таком домашнем школьном дворе, и расселись по местам, не без того чтоб устроить потасовку за переднее сиденье. Победил старший, благодаря своему бесспорному физическому превосходству и определенной склонности к библейскому каинизму. Тони тронулся с места с совсем иным мироощущением: сейчас он чувствовал себя отцом семейства и нажал на акселератор с необычайной мягкостью, но и при этом автомобиль взыграл и отбросил мальчиков на спинки сидений.
– Застегните ремни и не балуйтесь. Тони, следи за братом, чтоб он не высовывал рук из машины.
Он сам себе напомнил стюарда, дающего инструкции пассажирам самолета. Но на самом деле обзор в зеркало был ограниченным, и если бы, например, Кико вздумалось встать на ноги и его бы вышвырнуло из машины, он бы этого и не заметил. 
– Игры в этом мобиле фиговые, – пожаловался старший, начавший новую партию.
– Может, ты не все понял? – не слишком задумываясь, возразил Тони. Дети обладали свойством приводить его в состоянии мыслительного паралича: он их не понимал и не старался понять, но они были его сыновьями, и поэтому он был обязан поддерживать беседу. Для него мобильный телефон был просто телефоном, и он не видел никакого смысла напичкивать его всякой белибердой, вроде игр или фотокамеры. Но его дети росли в другом мире, который он уже не понимал, и он считал неуместным что-то им доказывать: это был их мир, и это они должны были оценивать – нужны или нет в мобильных телефонах видеоигры.
– Папочка, я хочу пить! – запищал Кико, ударяя сзади в спинку его кресла.
– Не можешь потерпеть? Сейчас мы приедем домой!
– Но, папочка, я же хочу пить! – заканючил Кико с уверенностью человека, использующего надежный метод достижения желаемого.
– Да, я тебя слышу. Но придется подождать!
– Нет, я не могу ждать, потому что я хочу пить! – повторил Кико, следуя логике своего метода, и стал сердито бить в спинку водительского кресла. 
– Тормози или этот устроит нам поездочку, – сказал отцу Чема, прекрасно знающий, в чем состоит стратегия братца, и кроме того, заскучавший от игры и пытающийся теперь переключить «мобиль» на фотоаппарат. 
– Черт бы побрал дрянного мальчишку! – Тони с необузданным гневом обернулся к Кико. Кико не испугался, но не упустил замечательную возможность разреветься как можно громче и истеричнее – потому что это тоже было частью метода, его заключительным приемом. 
– Да блин, тормози же! Не хочу слышать этих завываний! – мрачно сказал старший, окончательно забыв про мобильный телефон последнего поколения.
– Слушай, не можешь выражаться немного повежливее? Как ты говоришь о своем брате? Этому вас учат в школе? От горшка два вершка, а туда же! Мой отец хорошенько бы мне врезал, если б я так заговорил перед ним, и я, наверное, тоже начну это делать!
Чема не слушал. Отец для него был как вахтер в школе: всегда кричал и ругал их, но не был уполномочен наказывать. Своего деда Чема боялся, что касается матери – пытался избегать ее истерик, а отец – его не стоило даже слушать.
Младший продолжал хныкать, и Тони высматривал, где можно купить попить. Когда увидел и припарковался, дети даже не потрудились выйти из машины. Успокоенные, ожидали, когда отец принесет им попить. 
– Я хочу «коку», – потребовал Кико.
– Я тоже, папочка, – подхватил Тони.
– Хорошо! Кто-нибудь хочет чего-нибудь еще?
Чема не ответил. Презирая отца, он был к нему снисходителен и не хотел причинять ему дополнительных хлопот, помимо тех, что уже причиняли младшие братья. Чема чувствовал себя намного старше их – в частности, потому что у него уже был свой мобильный телефон, а у них еще не было. Этого было достаточно, чтоб ощущать себя почти совершеннолетним, и, конечно, уже давно он отказался от метода, которым пользовался Кико: сейчас Чема просил вещи, которые ему хотелось, подражая изо всех сил властному тону деда, – и, как правило, их получал.



Ольгины подозрения


Ольга шагала, охваченная иррациональным импульсом. Снова она приняла решение не подумав. Платье продолжало не нравиться ей, и было ясно, что она никогда его не наденет, но она шла прямиком к магазину, и когда она войдет в него, ничто не сможет помешать ей совершить покупку. Иногда ей хотелось быть нормальным человеком, более бережливым к деньгам: это сдерживало бы ее сумасшедший бег навстречу новой глупости. В ее голове беспорядочно теснились мысли и образы: замкнутое, чуждое ее культуре, выражение лица поляка – рядом со странным платьем, которое она решила купить; скабрезная салатная юбчонка Титы Суарес – рядом с навязчивым парковщиком; вкрадчивое и циничное лицо приятеля Титы в момент, когда он назвал ее «конфеткой» множилось в вертящемся калейдоскопе ее сознания, и одновременно она снова переживала тот протест, который вызвало в ней чинное приветствие церемонного и хорошо сложенного иностранца... Иногда ее мозг замирал в полной неподвижности, как бы по рекомендации все того же косметолога, и тогда она спешила привести в какой-никакой порядок нагроможденные в нем впечатления. Впрочем, ей не удавалась связать их между собой и найти объяснения. 
«Ну, и ладно... Что я потеряла? – говорила она самой себе, пользуясь этими моментами относительной ясности в голове. – Мужчины есть повсюду, и получше, чем этот культурист, неизвестно откуда свалившийся! Только этого мне не хватало: выходить со странным типом, который не понимает по-испански! Как бы, интересно, мы общались? Как бы он понял, чего я хочу, или как бы я дала ему понять, чего не хочу? Даже думать об этом неловко. Как животные какие-нибудь!»
И она снова возвращалась к своему обычному смятению и хаосу в голове, ведомая сейчас единственной ясной перспективой – купить платье, которое ей было не по вкусу и которое с успехом мог бы заместить флакончик духов, туфли или нижнее белье. 
«Скотство, почему нет нормальных мужиков, с которыми можно было бы выйти посидеть в баре, без того чтоб изучать шведский или объясняться на пальцах?» –  зациклилась она на очередной своей заморочке. 
Но Ольга не позволяла себе углубляться в размышления, о которых она заранее знала, что они заведут в тупик: в размышления о мужчинах. 
Каким был ее идеальный мужчина? Если она шла на авантюрные свидания, организованные Титой, то, должно быть, потому что ожидала встретить мужчину, о котором, как считается, мечтает любая женщина. Но она не могла даже вообразить себе человека, который был бы способен навести порядок в ее чувствах, удовлетворить ее капризные сексуальные желания, а главное – был бы уготован самой судьбой исключительно для нее. Впрочем, она надеялась, что судьбу в крайнем случае можно будет подкупить… 
Проблема была в том, что она чувствовала, что окружена мужчинами, которые мешают ее судьбе осуществиться. Она ненавидела мужчин авторитарных, уверенных в себе, богатых и с положением – потому что они напоминали ей ее отца; и так же, или даже сильнее, она ненавидела мужчин робких, управляемых и покорных – они походили на ее мужа, которого винила она в своей постоянной неудовлетворенности. Хуже всего было то, что как бы она не изощрялась, она не могла представить себе какого-то третьего варианта между двумя этими крайностями. Именно поэтому она шла на свидания «вслепую» – она хотела бы, чтоб нашелся мужчина, который бы ее удивил: это был бы безошибочный знак судьбы. Но этого никогда не происходило! И она начала подозревать, что никакого «третьего» типа мужчин нет и что надо, возможно, признать, что из реальных мужчин Тони был тем, кто больше всего ей подходил. 
И среди всей этой неразберихи зародилось некое подозрение, постепенно превратившееся в острую, почти физическую тоску: оно состояло в том, что в этих разочаровывающих свиданиях она искала даже не мужчину, а просто другого человека, далекого от сальности и грубости мужчин, – может быть, кого-то, похожего на нее саму... Другую женщину? Пожалуй. Кого-то с близкими ей страхами, слабостями, желанием любви, секса, основанного скорее на ласках, чем на проникновении, со скорее чувственными, чем страстными поцелуями. Она начала подозревать, что никакой мужчина не смог бы удовлетворить ее, и что она незаметно для самой себя опасно дрейфует в сторону гомосексуальности, которую она подсознательно презирала. 
Не стала ли она лесбиянкой, сама того не поняв, в интернате монашеской школы? Не случилось ли это во время невинных игр в спальне, при соучастии всех девочек в заговоре против жестких и бессмысленных моральных условностей, насаждаемых монашками? Не те ли девчачьи ласки, полные неосознанного сладострастия, вспоминала она сейчас как самые приятные во всей ее жизни? Не пыталась ли она отрицать перед самой собой, что не однажды испытывала оргазм во время тех стыдных эротических игр?  После многолетних стараний выветрить из памяти те несомненно сладостные опыты она чувствовала теперь, что шаг за шагом, разочарование за разочарованием они все сильнее требовали определенного признания, права на существование – как нечто, что реально произошло и что требовало не раскаяния, а осмысления: не в них ли ключ к ее постоянному недовольству мужчинами? Потому что, в конце концов, что приятного в том, чтоб сдерживать спешку мужчины, терпеть почти с болью соитие, не иметь ни малейшей возможности испытать ни любви, ни желания, ни наслаждения, которые – она была уверена – вечно были зажаты в ней? Что делать, если после быстрого оргазма мужчины становятся бесчувственными, как бревна, и не снисходят к новым ласкам?
...Она почти натолкнулась на витрину с несуразным платьем, которому выпала роль вытащить ее из очередной депрессии. Несомненно, именно благодаря этим частым депрессиям шкафы ее были набиты нелепыми одежками, неудобными туфлями, нижним бельем, совершенно не соответствующим эротической лености ее мужа и выбранным – со стыдом заподозрила она, – чтобы блеснуть им перед другой женщиной.
Она купила платье почти не глядя, добавила к нему кое-какие аксессуары по совету продавщицы, потребовала, чтоб ей подали как можно скорее ее машину и, выехав на проспект Кастельяна, сосредоточилась на маневрах и на том, как не угодить в пробку. Ей хотелось побыстрее добраться до дома, увидеть детей, убедиться, что они уже пополдничали, и погрузиться в ванну с гидромассажем, чтоб пролежать в ней до ночи. Она всегда так поступала во время атак истерики и внезапного отвращения к жизни. 



Домашний очаг


Тони вел трех своих сыновей через сад перед домом, как ведет дрессировщик группу львов. В руках он нес три школьных рюкзака и свои пиджак с галстуком, которые снял по причине жары. Ему удалось провести всю компанию через вестибюль дома, избегнув драк между ними на каждом повороте, но он не успел остановить их в последний момент, и все трое буквально навалились на дверной звонок. Они жали на него, пока дверь не открылась и на пороге не появилась женщина, судя по внешности, латиноамериканка, с бледным и страдающим лицом. Дети чуть не сшибли ее с ног и после внезапной и молниеносной баталии друг с другом плюхнулись на огромный диван перед экраном гигантского телевизора. 
– Менчу, где пульт? Найди его поскорее, а то мы пропустим мультики! – обратился старший к служанке с болезненным лицом, которая тем не менее двигалась с ловкостью, поднимая подушки, журналы по автомобилизму и моде, пока не натолкнулась на пульт дистанционного управления. 
– Вот он, сеньорито, – сказала она услужливо, но с долей усталости. – Что вам принести пополдничать?
– Что угодно! – сухо оборвал старший.
– Я не хочу полдничать, но хочу пить, принеси мне «кока-колу», – попросил младший, удобнее устраиваясь на диване.
– Сеньорито должен пополдничать, иначе мама рассердится. Хотите ореховый крем? – попыталась убедить его служанка, стараясь держаться прямо, для чего подперла бок рукой. 
– Не хочу полдничать, я не голодный, ясно? – закричал младший, сдвинув брови и скрестив на груди руки. 
– Оставь нас в покое, Менчу: неси, что хочешь, – сказал старший дедовским самоуверенным тоном.
Служанка пожала плечами и вышла почти прихрамывая из салона, в то время как огромный голубой космический кот с вентилятором на голове появился на телеэкране, летя по усыпанному звездами небу, – образ, который мог бы возникнуть под воздействием психоделических препаратов.
Маленький Кико захлопал в ладоши и забыл о том, что должен сурово сводить брови – жест, необходимый для того, чтоб от него отстали. Он не знал, где он подхватил этот жест – но он срабатывал, и Кико взял его на вооружение. 
Бедная Менчу, несмотря на тяжело протекавшие месячные, не могла оставить свою работу по дому. До приезда в Испанию она никогда не чувствовала себя так плохо в эти дни и не знала, почему вдруг произошло это изменение. Не из-за того же, что приходилось много работать: она была к этому привычна, к тому же работа в семействе Серрано, несмотря на этих трех капризных детей, не могла сравниться с тем, как ей приходилось убиваться у себя в стране. Тогда почему теперь она так страдала во время месячных? Ей говорили, что возможно, это из-за смены воды или из-за непривычной пищи, но сама она была уверена, что единственной причиной была тоска по матери, по братьям и даже по животным, обитавшим в тростниковом доме, куда она, несмотря ни на что, мечтала вернуться. 
Тони просмотрел почту: несколько фактур, приглашение на выставку в художественную галерею на улице Гойи для Ольги, два или три конверта с рекламой. Он положил все обратно на поднос и машинально взглянул на часы. Было слишком поздно, чтоб возвращаться на работу и слишком рано, чтоб оставаться дома. 
– Не знаешь, приходила моя сестра Инма? – спросил он служанку, медленно надевая пиджак, хотя все еще не решил, куда пойдет. 
– Не знаю, сеньор, может быть, и приходила, пока я была на рынке, – служанка пыталась говорить нормальным голосом, но иногда ее выдавала плохо скрытая гримаса боли.
– У тебя все в порядке, Менчу?
Служанка вздрогнула, поняв, что хозяин раскрыл ее, хотя она старалась, чтоб у нее был нормальный и здоровый вид. 
– Ничего особенного, сеньор, женские дела. Завтра буду как новенькая! Пусть сеньор не беспокоится. Пойду отнесу полдник этим чертенятам. 
Тони дал ее уйти, ничего не ответив и молча застегивая пиджак. Он даже приблизительно не знал, где что болит при этой почти библейской женской болезни, настолько привычной и обыденной, что на нее стоило обращать не больше внимания, чем на легкую головную боль. Но ему не понравилось, что бедная женщина сказала об этом так прямо. Ему противно было смотреть даже на новые прокладки. Если же случайно приходилось увидеть использованную, его чуть ли не тошнило. 
Он вышел на улицу с ощущением, что его выгнали из собственного дома. Как вынести драки сыновей в час, когда их неудержимо тянуло потузить друг друга? Как выдержать красноречивые объяснения служанки по поводу своего здоровья? Тем более ему претило, что об этих грубых и неприятных вещах говорит примитивная женщина, привычная говорить обо всем так, как оно и есть. Например, менструации его жены никогда не составляли для него проблему: она старалась о них не упоминать, принимала все гигиенические меры, вовремя проглатывала какие-то пилюли. И наоборот, эта женщина становилась добровольной жертвой природы. «Какие разные эти две культуры – моей жены и служанки!», – думал Тони. Он считал, что уже само по себе это культурное различие объясняет тот факт, что первая занимает высокое положение в обществе, а вторая предназначена прислуживать ей. То есть объяснение крылось не только в экономических причинах, но в чем-то, что зависело от воспитания.
Оправдав себя таким образом за то, что оставил детей на попечение болящей служанки, Тони столкнулся со следующей проблемой: чем заняться до ужина? Вечер был слишком жарким для этого месяца; из многочисленных кафе, расположенных на проспекте, уже начали вытаскивать пластиковые кресла и столики, украшенные рекламой, и расставлять их на тротуаре, обозначая границы импровизированных террас загородками из искусственной зелени. Над некоторыми террасами расправлялись полосатые тенты, призванные защищать их от солнца или внезапных быстрых дождей, частенько проливающихся весной. Витрины магазинов расточали искусственный свет среди бела дня, а некоторые – особо элегантные лавки узкой специализации – соперничали с кафе, развертывая над входом навесы со своими названием, выведенным английской каллиграфией, и ставя у порога кадушки с молодыми елочками или петуньей в полном цвету. Это был новый элегантный проспект в богатом жилом районе на выезде из Мадрида. Место, годящееся на то, чтоб провести остаток вечера, вернувшись домой с самых высокооплачиваемых рабочих мест столицы. Рабочий день на таких местах заканчивается обычно не позже шести. Поэтому магазины и разные развлекательные заведения призваны были заполнить оставшееся для жизни время. Наибольшей популярностью пользовались тренажерные залы с окнами во всю стену, за которыми функционеры и секретарши крутили педали неподвижных велосипедов, снабженных приборами по контролю за усилием, или шагали по резиновой бегущей ленте, и их решительные шаги вели их в никуда. 
Он купил несколько глянцевых журналов по автомобилизму и один, посвященный новостям светской жизни, для Ольги, сел на солнечной террасе и принялся их листать, причем начал с Ольгиного, про сплетни и любови: чтоб быть готовым поддержать при случае разговор с женой. Начиная от обложки и продвинувшись достаточно далеко в глубь журнала, царила тема вероятной свадьбы наследного принца с плебейкой-телеведущей, посредством экрана завоевавшей себе предварительную популярность и на экране же позаимствовавшей свой образ. 
Мнение простого народа было единодушным; для него все еще существовали правила, которые надо было уважать, и выбор принца расценивался так: женщина была достаточно симпатичная, но, к сожалению, «б/у». Так говорилось на рынках, в конторах, среди таксистов и даже среди «прогрессистов», для которых тоже существовали пределы, когда речь шла о будущей королеве. 
«Женщина, бывшая в употреблении! – думал Тони. – Будто женщины рождаются с гарантийной пломбой и сроком пользования!»
Фотография на обложке представляла малозначительную фигурку будущей принцессы Астурийской, приветствующей наследного принца, чуть ли не на полметра выше ее ростом, как если бы она была секретарем какой-нибудь ассоциации, врасплох застигнутой высоким визитом. Ничего в ее взгляде не позволяло думать о том, что на самом деле они уже знали друг друга довольно близко и вот-вот официально объявят о своей помолвке, что отношения между ними были уже гораздо более личными, хотя и не известно, до сексуальных ли включительно. Похоже было на то, что какой-нибудь секретарь королевского протокола холодно разработал стратегию поэтапного преподнесения новости народу. Пока что это рукопожатие не должно было давать повода думать, что худенькая женщина с телевизионной красотой в действительности уже готовилась к свадьбе с будущим королем Испании, и поэтому она была строго предупреждена о том, чтобы во взгляде ее не читалось ничего кроме простодушного восхищения и уважения к принцу. 
«Бывшая в употреблении»... это выражение не было совершенно чуждым Тони. Он хорошо знал его значение. Его клиентов всегда беспокоили и почти тревожили нестираемые «следы» прежних хозяев на автомобилях из вторых рук. Все хотели быть уверенными, что, купив машину, они смогут вывести следы бывшего хозяина, вытеснить их своими. Что это были за следы? Трудноуловимые. Пружины водительского сиденья, слегка просевшие от характерной позы, едва ощутимый запах от пепельницы или от обивки. Какое-нибудь пятно на видном месте, которое, помимо прочего, заставляло представлять себе сцену его возникновения, так что порой совсем сводило нового владельца с ума; поверхность руля – пожалуй, слишком мягкая и липкая, и бессчетное множество других деталей, которые Тони обычно использовал как аргументы для того, чтоб убедить клиента купить все-таки новую машину и таким образом избежать этого постепенного обнаружения невыветриваемого присутствия старого хозяина. Но всего неприятнее были не эти мелкие внешние огрехи, которые при небольшой прибавке к цене можно было ликвидировать, – а то, что оставалось до поры до времени скрыто, но влияло на отношение машины с ее новым владельцем. Как примириться с мыслью, что машина, которую собираешься холить и нежить, несмотря на то, что покупаешь из вторых рук, была уже использована на всю катушку, пережила резкие «газования» и торможения, ход на неправильных скоростях, опасные перегревы мотора, перегрузку на длинных маршрутах, проводила ночи под открытым небом холодными и влажными зимами? 
Да, должно быть, это имел в виду народ, когда говорил о том, что принц выбрал женщину, «бывшую в употреблении»: его занимали не моральные вопросы и не предрассудки, давно вышедшие из обращения и преодоленные, а вот эти «метки», оставленные на индивидуальности будущей королевы Испании ее предыдущим браком. Внешние следы легко убираются, но внутренние, как видел Тони на примере своих роскошных мерседесов, было трудно стереть. Он тоже предпочел бы вложить больше денег, но первым обновить свою машину; так же произошло и с Ольгой: он не только ее «обновил», но и сделал ей сына во время их первого сексуального контакта. Впрочем, в этом отношении он не чувствовал никакой гордости и не считал, что это может быть поводом для удовлетворения собою как личностью… 
Ему наскучило думать о принце, он закрыл дамский журнал и углубился в спокойное чтение о моторах, об автомобильных аксессуарах, новых моделях и будущих выпусках машин – то есть о том, что его действительно занимало. 
Он не пролистал еще и первые страницы и лишь пригубил свое безалкогольное пиво, как был прерван соседом по дому: 
– Привет, Тони! Что-то ты рано здесь... – приятель, в спортивном костюме и с мокрыми волосами – возможно, только что из душа при тренажерном зале – уселся за его столик и попросил минеральной воды. 
– Да, я должен был забрать детей...
– А, да... Я видел Ольгу в «АВС» на Серрано.
– В «АВС» на Серрано?
Переспросив, он вдруг заподозрил, что она оказалась там по какому-то поводу, который старалась утаить от него. Хотя правда и то, что в «АВС» на Серрано можно было делать тысячу дел, характерных для его жены. Например, пойти в художественную галерею: их во множестве держали в том квартале ее подруги. Не то чтобы она была поклонницей искусства, она не могла даже выбрать картины, чтоб повесить в столовой, – скорее, вечной гостьей презентаций и на многих из них даже покупательницей, так что картины сомнительного качества вешались или просто складировались в их загородном доме и в их квартире в Марбелье. 
Друг прикусил язык. Видеть Ольгу в «АВС» на Серрано было совершенно нормально в обычных обстоятельствах – то есть если она ходила по магазинам, но он вдруг вспомнил всю сцену и вспомнил, почему не подошел поприветствовать ее: она была в компании двух очень прилично одетых мужчин и одной женщины, одетой не очень прилично. Так что до него вдруг дошло, что встреча была не из банальных и, пожалуй, о ней следовало промолчать.
– Да, в общем... Я и раньше встречал ее там. Ты ведь знаешь, что она часто туда ходит. За покупками, да?
– Но она мне сказала... – бормотнул Тони про себя, но сообразил, что проговаривается: – Да конечно, за покупками! Когда ей взбредает в голову что-то купить именно сегодня, то она должна это купить, пусть все горит синим пламенем. Они все такие! – ответил он с выражением мужа, уставшего от мотовства жены.
– Черт, ну и жарища! – воскликнул сосед, убежденный, что Тони понятия не имеет, что поделывает его жена. – Опять будет такое лето, что держись!
Тони засомневался: подхватить ли разговор о метеорологических прогнозах или, более или менее замаскированно, постараться вытянуть дополнительную информацию о неожиданном появлении жены в кафетерии на Серрано, в то время как, по ее словам, она должна была быть у родителей в Лас-Росас. Скорее всего, она съездила в Лас-Росас, а потом вернулась в Мадрид по какой-то причине, которой он не знал, да и почему, собственно, должен был знать? А если позвонить ее родителям? А если просто позвонить ей и спросить, почему вместо того, чтоб поехать в Лас-Росас, она поехала в Мадрид? Но спрашивать об этом тестя было невозможно, а спрашивать ее саму – бесполезно. 
– Она была одна? – вдруг вырвалось у него, и он не успел принять никаких мер предосторожности.
Друга передернуло от прямоты такого вопроса, но одновременно он почувствовал мужскую солидарность: он прекрасно знал, что Ольга почти в открытую изменяет мужу, и это ему было досадно, потому что он считал Тони «хорошим парнем», не заслуживающим такого обращения. Он подумал, что Тони, пожалуй, и сам подозревает о неверности жены, но ему нужна помощь хорошего друга, который бы снабдил его окончательной информацией, чтоб расставить точки над «i». Никто лучше его самого, разведенного и на грани разорения по вине своей экс-супруги, не годился на то, чтоб пособить Тони разоблачить Ольгину неверность.
– Нет, мне кажется, она была с подругой – с подругой, немного... не знаю, как сказать... экстремальной!
– Как, то есть, тебе «кажется»? Ты, что ли, не говорил с ней?
– Честно говоря, нет, я шел мимо, на парковку, и, когда увидел ее в компании... не хотел помешать.
– Что ты называешь «экстремальная»?
– Ну, походила на публичную женщину, если хочешь откровенно... И, кроме того, с ними было двое мужчин...
Тони ожидал чего-то такого, судя по тому, что информацию приходилось извлекать как клещами, хотя в обычных обстоятельствах о такой встрече можно рассказать за минуту.
– Знакомые?
– Я, по крайней мере, их не знаю, они не из нашего района...
– Слушай, старик, не хочешь ли ты сказать, что...
– Стоп, Тони, я ничего не хочу сказать! Я тебе рассказываю то, что видел, и ничего больше. Не преувеличивай. Я только говорю, что видел ее с подругой, немного... немного странной, и с двумя типами, довольно хорошо одетыми... Что они там делали, о чем говорили, я, естественно, понятия не имею, и ты не должен сразу думать что-то плохое... Может быть, это были родственники или художники из какой-нибудь галереи.
– Ладно, оставим это. Она вольна ходить с кем хочет. Как тебе «Мадрид»? – спросил он внезапно, потому что это было единственное, что пришло ему на ум и что могло вывести его из этого опасного разговора.
– Великолепно! В этом году выигрываем без конца!
– При том, сколько нам это стоит, еще бы мы не выигрывали! – сказал Тони так, будто из собственного кармана платил миллиарды за последние контракты, которые уже окрестили «галактическими». Разговор протекал в том же тоне, с тем же выверенным безразличием, но ни на один миг Тони не переставал думать о том, что этой ночью не избежать серьезного, и может быть злого, выяснения отношений с женой. 




Глава четвертая


Белоруссия: страна в кризисе


Центральный рынок находился в двух шагах от школы и совсем недалеко от дома ее матери. Вечер был необыкновенно теплым, весна в этом году наступала раньше обычного: уже сейчас, в первую неделю мая, лопнули почки на деревьях, зазеленели поля, которые было видно за рекой, и пучки скромных одуванчиков засеяли все уголки сквера. В вершинах елей свистели дрозды, вернувшиеся ласточки издавали свои трели, будто репетируя одну и ту же партитуру. Еще холодный и влажный воздух был тронут робкими и едва уловимыми весенними запахами. 
По дороге Таня думала о том, что скоро придут теплые и длинные летние дни и можно будет выбираться с Анечкой на «пикник» на песчаный берег Днепра, хотя купаться городские власти запретили. Как жалко, что эта полноводная, спокойная – по крайней мере в городских пределах – река со множеством чистых песчаных пляжей, где всегда можно было укрыться от солнца в тени больших ив и где Анечка, будучи еще совсем малышкой, не раз безуспешно пыталась возвести из песка воображаемый ею замок, – как жалко, что эта река после Чернобыля превратилась в клоаку. 
Зимой гордая река сдавалась северным ветрам и застывала в зоне своего медленного течения. Напротив парка устраивали каток. Дети, молодежь и даже некоторые старички, что покрепче, не упускали случая покататься, и каждое воскресенье утром, если погода позволяла, каток наполнялся народом.
Таня вспомнила, как она приходила сюда с мужем. Тогда никто не мог и предположить, что этот образованный и самоуверенный молодой человек с большим, как считалось, будущим, превратится в почти законченного алкоголика, который дойдет до того, что поднимет на нее руку. Но, несмотря на обиду, она чувствовала жалость к нему, как и к большинству мужчин своей страны. Во что вылились их амбиции? Что им дало их прекрасное образование? С каким, должно быть, чувством унижения работал мужчина с дипломом промышленного инженера официантом в каком-нибудь «Макдональдсе», в стране, где практически не осталось промышленности... Разве не было, в общем-то, вполне объяснимо, что ощущение личного поражения приводило их к срывам? Речь идет не об оправдании – она никогда бы не стала оправдывать мужчину, ударившего женщину, – но она понимала, что ее бывший муж, как и множество других хороших людей в Белоруссии, пережил глубокое разочарование и не был способен преодолеть его. В течение многих лет семья поддерживалась исключительно на ее учительскую зарплату и на деньги, заработанные ею в поездках по Европе, в то время как он пытался переживать эту ситуацию сохраняя достоинство. Но безуспешно: сначала возникли проблемы с алкоголем, потом  – непонятные отлучки из дому и, наконец, дело дошло до кулаков и криков, после которых каждый раз следовало раскаяние – но затем все начиналось опять по новой. Так что его идея поискать удачи в Минске показалась Тане неплохой. Правда, она знала: когда мужчина покидает женщину, тут же начинается борьба за него между другими женщинами. Но Таня больше уже не могла выдерживать и отпустила его, а позже со смирением восприняла ужасную для нее новость, что в Минске у мужа родился ребенок от другой женщины и он считает логичнее жить с новой семьей в городе, где по крайней мере может что-то заработать, и потому просит развода. 
Вначале было очень тяжело. Она всегда надеялась, что муж возьмет себя в руки, найдет приличную работу в столице и позовет их. Тане нравился Минск, и она с удовольствием перебралась бы туда. Наверняка там у нее было бы больше возможностей для ее музыкальной карьеры, да и уже одного того достаточно, что в Минске есть оперный театр, концертный зал и один из лучших симфонических оркестров бывшего Союза, а, может, и Европы, – и она втайне мечтала, что, может быть, когда-нибудь ей доведется в нем играть. 
В первые дни после развода она думала, что сойдет с ума, и только неизбежная необходимость заниматься Анечкой спасла ее от полной потери головы. Сейчас она вспоминала мужа с грустью, но зла на него не держала и даже готова была съездить вскоре на крестины его второго ребенка от новой жены и заодно попытаться уладить его отношения с Анечкой: развод не должен стать причиной отдаления между ним и дочкой. 
Она пересекла широкий проспект, реконструированный с размахом, с простором для помпезных парадов доблестной армии, – но здания носили следы запущенности, обшарпанные трамваи времен той самой исчезнувшей армии дребезжали и сыпали искрами, хотя среди них и попадались отдельные новенькие экземпляры – проданные по дешевке или подаренные немецкими городами. Рядом с трамваями двигались, выжимая последние силы из своих одышливых моторов, многочисленные старые икарусы с «гармошкой», редкие такси непременной марки «волга», вонявшие плохо сожженным бензином, и разнообразное стадо частных легковушек, начиная от маленького гэдээровского трабанта и заканчивая роскошными немецкими марками, принадлежащими новому классу спекулянтов и нуворишей. Перейдя проспект, она обратила внимание на новый газетный киоск, выросший как по мановению волшебной палочки на углу улицы, ведущей к рынку. На киоске, выкрашенном яркой краской, вертикально, и горизонтально, и чуть ли не по диагонали было написано название новой местной газеты, финансируемой, как говорили, каким-то немецким медиа-магнатом и редактируемой бывшим политиком-диссидентом, в иные времена несколько раз отсидевшим в тюрьме. Начиная от киоска, тянулись ряды торгующего люда. Продавались контрабандные сигареты, сушеная таранька, яркие полотенчики, матерчатые сумки, выпечка, жареные семечки. Мурзатые овощи были разложены на старых газетах. Пожилые крестьянки, приезжавшие сюда каждый день из окрестных сел, были в похожих толстых юбках и с повязанными на голове платками. 
Она задержалась перед несколькими продавщицами, которые почти упрашивали ее купить свои жалкие товары, но ничего для себя интересного не обнаружила. Казалось, что все женщины города, как Таня, выискивают на бурлящем и толкающемся рынке что-то, чем можно наполнить свою полиэтиленовую сумку, которая всегда носилась при себе и была столь же необходима, как шапка, перчатки или носовой платок. Ни одна жительница Гомеля не выходила на улицу без свернутой полиэтиленовой сумки, в которую клалась любая покупка, которая вдруг могла подвернуться им по пути за разумную цену. Здесь еще не зародился обычай идти в супермаркет и закупать продукты сразу на всю неделю, как это делается в процветающей Европе. Здесь по дороге с работы заходят в магазин за свиными котлетками или селедкой – чем-нибудь, что сможет разрешить проблему сегодняшнего ужина. 
Толпа почти затолкала Таню в широкое здание рынка, напоминающее видом крытый стадион. Она искала какие-нибудь фрукты – может быть, итальянские или испанские апельсины, – нужные Анечке для восполнения ее скудного питания: ей всегда недоставало витамина С. Продавщицы мясного ряда выставили на мраморные плиты прилавков, без всяких холодильников, разрубленные туши свиней, поместив по углам их гигантские головы с полуприкрытыми мутными глазами, в которых застыла смерть. Толстые руки торговок ворочали жирные куски мяса, рассекали их на колодах мясницкими ножами, ловко завертывали в серую грубую бумагу, а поверх нее, еще одним слоем – в годные на все страницы местных газет. Клали сверток на прилавок у себя под локтем и принимались отсчитывать десять тысяч рублей пятирублевыми купюрами с мастерством, невообразимым даже у лучших служащих швейцарского кредитного банка.
Таня чувствовала легкое отвращение к этим мясным прилавкам, особенно к гигантским мертвым головам, хотя делать было нечего: раз или два в неделю она приходила сюда, чтоб купить ребрышек или нежирной свинины – их она умела готовить, хотя в кухне не была сильна. 
Она прошла вдоль рядов с фруктами, но не увидела апельсинов: были только груши и яблоки, причем чахлого и не очень аппетитного вида. Она повернулась и стала прочесывать ряды еще раз, пока наконец не увидела-таки аккуратно поставленные друг на друга реечные лотки с золотыми фруктами, столь экзотичными для ее города. Каждый золотой мячик, блестящий и сочный, был снабжен маленькой наклейкой с указанием сорта и региона происхождения, и это рождало ощущение их элитарности и несовместимости со скромным семейным бюджетом. Они стояли как бы немного в тени, как бы зарезервированные для какого-то особого случая: например, для приема иностранного посла или для стола влиятельного политика, или для свадебного банкета, или чтоб быть включенными в какое-нибудь льстивое подношение. Услышав невозможную цифру, она осмелилась заметить:
– Шесть тысяч килограмм? В два раза дороже, чем мясо? С ума сойти!
– А вы знаете, сколько платим мы? Вы что думаете, они растут на берегу Днепра? Они из Испании, из Валенсии! Вы знаете, где находится Валенсия? – Таня готова была уже объявить, что да, знает: два года назад их оркестру предлагали туда поехать! Но у продавца уже была заготовлена фраза, и ему не терпелось ее произнести: – Больше, чем пять тысяч километров отсюда! Но зато – это лучшие, самые сочные! Мы продаем только лучшее, женщина. Ну, значит что: один килограмм этой пищи богов? 
Таня колебалась: мысленно она распределила бюджет недели и готова была уже отвергнуть предложение, но снова подумала об Анечке. Она росла так быстро! Пожалуй, можно поступиться чем-нибудь другим. Каким-нибудь не так уж необходимым кремом для себя: в конце концов она еще молода, ее кожа чиста и упруга. Можно какое-то время пережить без крема. 
– Ладно, положите мне килограмм, – попросила она, не удержавшись от недовольной гримасы, как будто сдалась грабителю. – Но позвольте мне самой выбрать, мне нужны очень сочные, тяжелые. За эту цену вы должны продавать очищенные!
Однако продавец уже положил желанные фрукты на весы, не успела Таня и рукой двинуть. 
– Только шесть? Шесть апельсинов за шесть тысяч рублей? Тысяча рублей один апельсин? Это же какие-то несусветные цены!
– Я же вам сказал, что это особый сорт – чистый сок, поэтому они и весят столько. Так вы берете или нет? 
– Беру. Но это грабеж среди бела дня!
– Это не моя вина! Вы что думаете, мне нравится видеть, как страдают мои клиенты? Это посредники, женщина! Сейчас кругом посредники! Кто, думаете, катается на мерседесах? Посредники! Я езжу на ладе, которой уже двадцать лет и она на глазах разваливается. А посредники, сволочи... Раньше этого не было. Вы уже не так молоды и знаете: разве у нас не продавались апельсины из Марокко и даже фрукты с Кубы – бананы, ананасы, манго, авокадо и уж не помню, какие еще? Сейчас есть все, но кто может купить это? Посредники! Мы хотели капитализм? Мы его получили! Раньше все эти бедные колхозницы не мерзли на улице со своей мелочевкой! При капитализме – стали...
– Ну, ладно, кладите мне апельсины, и оставим политику в покое!
Она протянула ему свою полиэтиленовую сумку, потому что не хватало еще платить пять рублей за другую, и сквозь толпу двинулась на выход, уже начиная чувствовать раскаяние из-за этой внеплановой траты денег – которое только анечкина радость могла бы излечить.
Вдруг кто-то закричал из какой-то неясной точки пространства по ту сторону пестрой пирамиды из ящиков с газировкой:
– Таня! Таня! Я здесь! Ты меня не видишь?
– Маша, дорогая, я тебя не заметила! Я так разозлилась из-за этих цен, что...
– Не говори! Я вот тоже думаю, что же понесу домой, а ведь нас восемь за столом! И Андрей ест, сколько все четверо детей вместе взятые! Вас по крайней мере только двое!.. – Маша осеклась, заметив свою бестактность: она знала, что Таня очень страдала из-за развода, и такое замечание могло уколоть ее. Лучше испытывать нужду, но чтоб твой муж был рядом, чем жить посвободнее, но одной, не имея рядом никого, перед кем хотя бы выговориться, придя с того же рынка. Поэтому она резко изменила направление беседы: – А как Анечка? Уже совсем взрослая, наверное? Как растут дети, мой Ваня уже выше отца! Что за штука – время!
– Как раз только что потратила зарплату за неделю, чтоб купить для Ани апельсинов. Ты не представляешь, как она тоже растет! Уже надевает мои тряпки! Пару раз заметила, как она примеряет мои лифчики...
– Боже мой, Таня, не преувеличивай!
Женщины пытались удержаться между двух людских потоков в одном из узких переходов рынка, но другие покупательницы без конца толкали их своими полиэтиленовыми сумками, продавцы задевали тележками с товаром, уборщицы в синих передниках, резиновых перчатках и ярких косынках, которые загребали отходы, недовольно бурчали. 
– Хочешь чаю?
– Неплохо бы, хотя, думаю, сегодня мне нужно что-нибудь покрепче… 

Сомнительное предложение



Женщины выбрались, наконец, из торговых рядов и пошли в кафетерий рядом с рынком, где за стойкой наливали чай в пластмассовые стакашки. Забегаловка сохраняла название, обычаи и даже интерьер советских времен.

Они уселись на твердые деревянные табуреты и в течение нескольких мгновений старались сосредоточиться на благодатном эффекте этого простого напитка.

Ни Таня, ни Маша не могли бы сказать, какой будет следующая тема их разговора. Но они чувствовали необходимость выговориться одна перед другой, поболтать всласть, как бывало в школьные годы, когда они были неразлучными подружками. В конце концов победила ностальгия по прошлому, и неизбежно начались воспоминания.

Какие времена, Маша! Если б кто нам тогда сказал, что все это так резко переменится, и так скоро! – подруга кивнула, зараженная Таниным удивлением и горечью. – Хуже всего то, что я все меньше понимаю, что происходит. Нас научили чересчур хорошо служить стране и идеям, которые казались такими правильными... Нам говорили, что мы самый образованный народ в мире, самый культурный, самый патриотичный. Мы ходили на все эти собрания и демонстрации с чистой совестью и с верой, думали, что на нас надеется молодежь других стран. Когда я была на Кубе, ко мне там так относились... как к ходячему мифу. И смотри: всего через несколько лет мы как отверженные в этом мире, как прокаженные, которые страдают и никто им не станет помогать. Мы помешались на собственном превосходстве, а весь мир интересует только бизнес, и им на нас с нашим превосходством глубоко плевать. Деньги, деньги! Мы теперь тоже говорим только о деньгах. Что будет с нами? – спросила она Машу, впрочем, не ожидая, что у подруги найдется ответ – как не нашлось бы его ни у какого другого жителя этой страны.

Выживем, Танюха! Мы несчастный народ – может, нет никакого другого народа несчастнее белорусского, – но зато сильный и упрямый. Потому что у нас большая душа. Будет и на нашей улице праздник.

Будет? Ты думаешь? Душой тела не накормишь.

Да брось ты! Ты, кстати, совсем неплохо выглядишь! Совсем почти не изменилась. Как это тебе удается сохранить такую кожу и такие волосы? А фигурка? Ну-ка, дай взглянуть на тебя! Эх, что бы я отдала, чтоб иметь такую фигурку!

Таня против воли слегка покраснела от этих простодушных похвал. В глубине души она, действительно, была довольна собой в этом плане и не исключала возможности начать все с начала, встретить другого мужчину и с ним заново выстроить свою судьбу – поэтому поддерживать себя в форме и даже быть привлекательной составляло одну из ее важных забот. К счастью, природа брала пока на себя большую часть этого труда, и, практически без ее усилий, кожа ее сохраняла свежесть, груди – форму, бедра не прибавили ни сантиметра после родов – что было большим облегчением, поскольку она могла по-прежнему носить старую одежду.

Спасибо, Маша, ты всегда умеешь поднять мне настроение. Но возраст не виден снаружи, он накапливается внутри. Иногда душа стареет быстрее тела!

Да прекрати ты, Таня, – если ты все еще как девчонка... С этими замечательными зелеными глазищами ты любого мужика сведешь с ума. Почему ты снова не выйдешь замуж?

Шутишь, что ли? Последние мужчины из тех, что еще оставались, – и те уезжают на заработки за границу...

Могла бы и ты попробовать...

Что? Работать за границей?

Почему бы и нет? Ты бы разве не хотела пожить в США или в Швеции, или в Дании?

Ерунду какую-то городишь. Думаешь, это так просто? И, кроме того, что я буду делать с Аней? Даже на гастроли поехать проблема... Если б мне было двадцать лет – другое дело! Но почти в сорок... И моя мама? Кто будет ухаживать за ней?

Это правда... Но, слушай, Танюха, а как же ты можешь жить одна? Мужики, конечно, иногда такие зануды или любят приложиться, но ведь... все же и выслушают, и помогут, ну, и... ты меня понимаешь... мы еще не в таком возрасте, чтобы нам было все равно...

Таня поставила чай на столик.

Да нет, конечно. У меня и у самой возникали такие мысли, но мне было бы очень трудно начать с начала, я ведь себя знаю. Когда я влюбляюсь, мужчина может вертеть мною, как хочет, а мне сейчас вовсе некстати снова потерять голову!.. Может, когда Анька станет повзрослее...

Но, Таня, как ты можешь так жертвовать жизнью? Я же вижу, что ты все такая же: всегдашняя влюбчивая Танюшка! Ты взгляни на дело спокойней... Зачем столько страсти? Найди какого-нибудь честного, трудолюбивого, хорошего человека, и вовсе не обязательно сходить по нему с ума. Я, например, люблю Андрея, это ясно, – но не так, как любишь в восемнадцать лет, понимаешь? Он мой муж, отец моих детей, но это не такая любовь, как в первые годы – нет уже того внимания к каждой детали, нет того романтизма. Можно, конечно, очароваться кем-то, кто говорит красивые слова, вздыхает под луной и все такое, но на самом деле нужен просто хороший человек... хороший отец семьи... Что еще можно пожелать!

Да, наверное, я немного глупая. Думаю, что я и мужа потеряла как раз из-за того, что была чересчур... романтичная, пожалуй. Но зачем хочешь мужчину, если не можешь любить его? Может быть, это профессиональная болезнь такая, и мы, кто занимается музыкой, видим эти вещи по-другому?.. Но я не хочу и думать о мужчине, если не будет любви, и взаимной... Это точно!

Придется тебе искать его не в Белоруссии. Это будет, например, итальянец! А, Танюшка? Представь себе красавца-неаполитанца – смуглого, страстного, романтичного... Поет тебе тарантеллу под луной возле Везувия, а? Подходит, правда? И говорит тебе: «La mia cara, ti amo». Ну, как?

Подружки развеселились и начали хихикать над такой картиной.

Нет, лучше испанец! – перебила Таня, которую увлекла затеянная Машей игра. – Гордый, смелый испанец, который будет рисковать ради меня жизнью на арене для боя быков, а потом шепнет мне через жалюзи, пахнущие жасмином, в Севилье: «Tania, vida mía». Как тебе нравится?

Ну, уж если выбирать, – ответила Маша, – то что ты скажешь о французе? – Она умоляюще сложила руки, пародируя жест страстной любви: – Изысканный мужчина, внимательный, культурный, чуток извращенец, чуток жеманный... Повезет тебя в Булонский лес на коляске с двумя белыми лошадьми, как Даму с камелиями, и скажет тебе на ушко: «Mon chery, je t´adore».

Подруги засмеялись, привлекая внимание остальных посетителей «забегаловки». Таня оттерла слезы, вызванные смехом, и обняла Машу за плечо. Вокруг них носились образы романтичных возлюбленных со всей Европы, из кожи вон лезущих, чтоб доставить удовольствие нежному созданию, которое не признает любви без взаимности.

Шутки в сторону, Таня! Если ты действительно никого не видишь здесь, то почему ты не познакомишься через интернет с каким-нибудь иностранцем?

Маша, какие глупости! Ты шутишь, что ли?

Глупости? А ты помнишь Михайлову?

Михайлову? Помню, конечно: они жили рядом с нами... А что она?

А это самое. Дала объявление в интернете и нашла себе мужа в Калифорнии. Он приехал посмотреть на нее, и через две недели они уже поженились. И у нее уже двое детей-американцев!

Но я не хочу больше детей, и тем более американцев!

Да я не об этом, а о том, что ты тоже могла бы найти пару за границей: хорошего человека, более или менее благополучного, который бы мог помочь тебе и твоей семье. Для благополучного иностранца совсем не тяжело заботиться о белорусской семье.

Маша, не понимаю, ты всерьез или шутишь? А как я оставлю маму одну? И как Анечка будет себя чувствовать в незнакомой стране, без друзей, без языка, и особенно сейчас, когда она поступает в балетную школу и начнет изучать классические танцы? Это ее мечта, и я думаю, у нее есть способности. Как я ее этого лишу?

В других странах тоже есть балетные школы, и, кроме того, дети моментально адаптируются! Почему ты хотя бы разок не подумаешь о самой себе?

Я думаю! Но что я могу поделать?

Шевелись, ищи, пробуй! Стань хоть немножко эгоисткой и подумай, что через несколько лет у тебя не будет и этой возможности! Что ты теряешь, если попробуешь? Это бесплатно, познакомишься с другими людьми... Кто знает, Таня, какие сюрпризы готовит нам судьба!

Таня, кажется, всерьез призадумалась над Машиным советом и пыталась представить себе последствия того, что ее фотография появится в интернете и будет доступна любому. Нужно будет заполнить анкету, описать свои вкусы и интересы… Ей это казалось шагом, странным для серьезной и нормальной женщины, как будто бы она не способна познакомиться с достойными мужчинами в своей собственной стране.

Ладно, Маша, дорогая... Я знаю, что ты на самом деле беспокоишься обо мне, но мне не очень по душе эта идея... Но... мы могли бы видеться почаще. Поедем как-нибудь вместе в деревню к моему брату Николаю, проведем день вместе, поможешь мне на огороде?..

Ты просто невозможная, Таня! С твоими руками продолжаешь работать на огороде? Подумай серьезно о том, что я тебе сказала. Смотри, пройдет время, и ты упустишь последнюю возможность построить свою личную жизнь и жить как нормальная женщина, в окружении семьи, мужа, детей, стареть в мире. Разве это слишком много, чтобы просить? Время летит, и однажды человек теряет охоту начинать все сначала...

Хорошо, хорошо... Я подумаю, обещаю тебе. ...Но в интернете! Может, лучше начать ходить на танцы и на праздники, как это всегда делалось?

Танюшка, если уж ты решаешься, то будь, наконец, практичной. Что ты можешь ждать от этой страны? Не видишь, как здесь живут? Думаешь, что дело идет к лучшему? Знаешь, сколько зарабатывает обычный рабочий в Соединенных Штатах? Две тысячи долларов в месяц! А ты можешь претендовать на что-то большее, чем простой рабочий! Я б на твоем месте была бы уже за тридевять земель отсюда! Пойми меня правильно, я тоже люблю нашу страну. Но можно ее точно так же любить – и жить в Калифорнии. Зато, по крайней мере, у моих детей было бы будущее.

Маша не хотела больше настаивать, потому что ее здравый смысл говорил ей, что если она будет настаивать, их отношения с Таней могут охладиться. Сама она тоже не была счастлива, и ей казалось, что не будь у нее большой семьи, она-то бы уж точно уехала в любую другую страну. Так что она говорила со всей искренностью, как если бы сама должна была принять решение.

Таня взглянула на часы и вскочила, отпустив Машину руку, которую пожала в порыве благодарности и нежности:

Боже мой, уже поздно, а я должна приготовить ужин для мамы!

До свидания, Танюха. Человек живет только один раз, и жизнь пролетает так быстро... А ты такая молодая и такая беззащитная!

Таня горячо обняла Машу на прощанье и почувствовала, что пора возвращаться к реальности: вновь становиться рассудительной женщиной с семейными обязанностями.

Передавай от меня привет Андрею и ребятам, – она подхватила свою полиэтиленовую сумку с бесценными апельсинами.

Передам непременно, и я сказала: думай немножко побольше о себе самой.

Таня улыбнулась в ответ с долей меланхолии, махнула рукой и вышла на улицу.




Семья Тани



Таня перешла на другую сторону проспекта. Там рядом с тротуаром росли старые березы, а над глухими заборами виднелись кое-где цветущие вишни и яблони. Это был квартал из старых деревянных домов, переживших нацистское варварство, почерневших от времени. У одних ворот Таня остановилась, подняла задвижку и вошла во двор, настолько заросший травой и вьюнком, что едва оставалась тропка к двери, ведущей через крытую террасу в дом.

Мама, это я! – закричала она уже со двора, чтобы мать не подумала, что зашел кто-то чужой. Почти в тот же миг дверь террасы, с первоначально красивым резным узором, но облезшая и выцветшая, поспешно распахнулась, и из дома как пробка, перепрыгнув через ступеньки, вылетела маленькая Анечка и обняла Таню так, будто не видела ее целые годы.

Мамочка, мамочка!

Анечка, ради бога, не сжимай меня так, ты сломаешь мне ребра!

Мамочка, бабушка мне вышила на фартуке таких хорошеньких утят! Пойдем, я тебе покажу!

Хорошо, хорошо, Анечка, но как ты хочешь, чтоб я их увидела, если ты мне не даешь пройти?

Маленькая Аня, похоже, унаследовала свои черты от какого-то далекого предка монгольского происхождения. Они были сформированы с изысканной деликатностью и гармонией, а ее прекрасные чуть раскосые черные глаза не оставляли не малейшего сомнения в том, что речь шла о славной смеси славянской и восточной рас. Она была стройна и эластична – точь-в-точь как балерины Большого театра. Ее длинные каштановые волосы были гладкими и блестящими. Она отстранилась от матери чуть обиженно, но зато крепко схватила ее за руку, точно та собиралась сбежать. Солнце уже ушло с цветущих вишен, и с тенью набежал свежий ветерок, который тряс цветы, пока не отрывал их. Толстый кот на углу террасы вылизывал свою густую шерсть, время от времени замирая на несколько секунд, в течение которых без особого интереса наблюдал семейную сцену. Изредка он заводил себе заднюю лапу за уши, отклоняя голову и полузакрывая зеленые сверкающие глаза.

Скоро будет дождь! – заметила Таня, посмотрев на старого кота. – Когда Тарас заводит ногу за уши, это значит, что будет дождь.

Лучше знают мои кости, чем кот! – заявила танина мать, появляясь в двери, опершись на палку. – Не далее чем завтра опять станет холодно и пойдет снег... Танюша, дорогая, эта моя внучка – просто маленький вихрь: за полчаса вымыла и навела порядок во всем доме, причем я ей ничего не говорила... Ах, если б дедушка успел ее узнать!

Мам, перестань... Пойду приготовлю что-нибудь на ужин, потому что на десерт у нас... апельсины!

Апельсины? Мамочка, ты купила?

Да, но ты их кушай так, будто они из золота.

Таня, зачем ты покупаешь такие дорогие фрукты? Разве не было яблок? Какая нужда покупать такую роскошь? Прибереги их для Анютки...

А ты думаешь, что я их для себя купила?

Как только вошли в дом, Анечка нетерпеливо вынула из сумки апельсин, повертела его как долгожданную игрушку, понюхала с выражением глубокого блаженства и воскликнула:

Пахнет очень хорошо! У нас в Белоруссии ничто так не пахнет! Правда, что их привозят из Испании? Правда, что там есть целые огромные поля, засаженные апельсиновыми деревьями? И правда, что когда они цветут, то пахнут так вкусно, что все феи в полях сходят с ума?

Какая фантазерка эта девочка! – заметила Таня, помогая матери сесть на стул возле стола, который был пододвинут к большому окну, выходящему в сад.

Есть в кого! – ответила та, усаживаясь с невольной гримасой боли. – Когда ты была в ее возрасте, ты часами разговаривала с огнем в печке, называла его «господин огонь» и рассказывала ему о приключениях твоей куклы.

Таня взглянула в угол, где была печь: сейчас он был темным и холодным, потому что дрова закончились несколько дней назад, а покупать новые в преддверии весны посчитали уже необязательным. Но Тане показалось, что ее щеки тронула волна теплого воздуха, и она ясно представила треск горящего дерева, похожий на бормотанье живого человека.

Аня соорудила пирамиду из апельсинов во фруктовой вазе и церемонно поставила их на стол, чтоб они были у всех перед глазами. Сама она села около бабушки и попросила отработанно-сладким голоском:

Бабуля, расскажи мне что-нибудь!

Хорошая идея, – подхватила Таня, зная, что запас старых историй у ее матери совершенно неистощим, – а я пока приготовлю ужин.

Ах, плутовка, знаешь, как просить! Но моя бедная память!.. Я уже почти ничего не помню.

Ну-у-у, бабушка, ты так много знаешь!

Подожди-ка... Да, вспоминаю одну историю. Ты сиди спокойно, а я тебе расскажу.

Аня как можно ближе притиснула свой стул к бабушкиному, повозилась на сиденье, как собака, которая намеревается свернуться клубком, уперла локти в стол, обхватила щеки ладонями и замерла, пристально глядя на золотые апельсины. Они обладали волшебным свойством уводить ее воображение в фантастический мир, где феи сходят с ума от головокружительного аромата цветущих апельсиновых деревьев.